Шрифт:
Наша хозяйка зевнула, глаза ее осоловели.
– Слышишь котов? И не стыдно им… – прошептала она, уселась к Зорбасу на колени, опустила голову, касаясь его шеи, и вздохнула.
На глазах у нее выступили слезы.
– О чем ты думаешь, моя Бубулина? Почему на глазках у тебя слезы? – спросил Зорбас и сгреб в пригоршню ее груди.
– Об Александрии… – произнесла, всхлипывая, многостранственная русалка. – Об Александрии… О Бейруте… О Константинополе… Турки, арабы, шербеты, золотые сандалии, фески… – Она снова вздохнула. – Когда Али-бей оставался со мной на ночь – ах, какие у него были усы, какие брови, какие руки! – он нанимал музыкантов, и те играли у меня во дворе на барабанах и зурнах до самого рассвета. А соседки выли от злости и говорили: «Али-бей снова с мадамой…»
А потом в Константинополе Сулейман-паша не позволял мне выходить в пятницу на прогулку, чтобы султан не увидел меня случайно по дороге в мечеть, не обомлел от моей красоты и не забрал в гарем… А когда утром он отправлялся из дому, то обязательно приставлял к дверям трех арапов, чтобы ни один мужчина не мог приблизиться ко мне… Ах, мой Сулейман, ах!
Она взяла платочек, закусила его и принялась громко сопеть, словно пресноводная черепаха.
Зорбас опустил ее рядом на стул, сердито поднялся и прошелся несколько раз туда-сюда, тоже громко дыша. Видать, ему стало слишком тесно в комнате, он схватил палку, выскочил во двор, приставил лестницу к стене и уже принялся было подниматься.
– С кем драться будешь? – крикнул я. – С Сулейманом?
– Проклятые коты! Покоя не дают!
И одним прыжком Зорбас очутился на крыше.
Пьяная и растрепанная мадам Ортанс закрыла свои множество раз целованные глаза, и сон унес ее в далекие города Востока – в сады за стеной, в полумрак гаремов, к страстным пашам. А затем сон унес ее за моря, и снилось ей, что ловила она рыбу, забросила четыре донки и поймала четыре огромных крейсера…
Успокоившись и освежившись после купания в море, старая русалка улыбалась во сне.
Зорбас вошел, размахивая палкой.
– Спит? – спросил он, посмотрев на мадам. – Спит потаскуха?
– Да, – ответил я. – Ее взял к себе доктор Воронов, который занимается омоложением стариков, – сон. Так-то, Зорбас-паша. Ей сейчас двадцать лет, и она прогуливается по Александрии, Бейруту…
– Пропади ты пропадом, старая шлюха! – проворчал Зорбас и сплюнул. – Гляди, как улыбается! Пошли отсюда, хозяин!
Он надел шапку, открыл дверь.
– Так вот и улизнем, а ее одну оставим? Не стыдно? – ответил я.
– Не одна она, – прорычал Зорбас. – Со своим Сулейман-пашой, не видишь разве? Она уже на седьмом небе, самка негодная. Пошли!
Мы вышли на мороз. Луна тихо плыла по необычайно счастливому небу.
– Женщины! – с отвращением произнес Зорбас. – Тьфу! Не вы, а мы сами в том виноваты – болваны безмозглые, Сулейманы да Зорбасы! – И, немного помолчав, добавил: – Впрочем, и мы тоже не виноваты. Только один во всем виноват, только один, Великий Болван Безмозглый, Великий Сулейман и Зорбас… Сам знаешь кто!
– Если он есть, – ответил я. – А если его нет?
– Тогда пропади оно все пропадом!
Какое-то время мы быстро шли и молчали. Зорбас погрузился в недобрые раздумья, потому что то и дело стучал тростью по камням и плевался.
Вдруг он повернулся ко мне и сказал:
– Да благословит Бог прах моего деда! Он-то хорошо в женщинах разбирался, потому что любил их покойный, хоть и натерпелся от них немало. «Заклинаю тебя, Алексис, берегись женщин! – говорил мне он. – Когда Бог вынул – в недобрый час! – ребро у Адама, чтобы сотворить женщину, дьявол обернулся змием и – хвать! – вырвал ребро и был таков… Бросился Бог вдогонку, схватил дьявола, но тот выскользнул, и остались во дланях Божьих только рога его. „Хорошая хозяйка и ложкой наткет! – сказал Бог. – Вот возьму да и сотворю из рогов дьявола женщину!“ Сотворил Он ее, и завладел нами дьявол, Алексис. Так что, как прикоснешься к женщине, дитя мое, помни, что это – рог дьявола! Она и яблоки украла из рая, а потом спрятала их у себя за пазухой и знай себе ходит да расхаживает, любуется-красуется, будь она неладна! Пробовал ты этих яблок? Ну так считай, что пропал! Не пробовал? Все равно пропал! Что тут тебе посоветовать, дитя мое! Поступай как знаешь!» Вот что говаривал мне покойный дед, да толку что?! И я пошел по его же пути – к дьяволу пошел!
Мы торопливо шли по селу. Неспокойная, будоражащая луна: будто напился допьяна, вышел из дому пройтись, а там глядишь – мир весь изменился. Дороги превратились в молочные реки, ямы переполнены известью, горы снегом покрыты. А у самого-то тебя руки, лицо, шея – все светится, словно брюшко светлячка. Словно дивный круглый амулет висит на груди – луна…
Мы шли очень быстро, будто несущиеся вскачь кони, и, поглощаемые луной, чувствовали, что тела наши стали удивительно легкими, словно в полете. В уже оставшемся позади селе собаки поднялись на плоские крыши домов и тоскливо завывали, глядя на луну. И хотелось так вот, безо всякой на то причины, тоже запрокинуть лицо кверху и затянуть причитания.
Мы проходили уже мимо сада вдовы. Зорбас остановился. От вина, еды и лунного света в голове у него помутилось. Он запрокинул кверху лицо и затянул ослиным голосом срамную мантинаду, которая, думаю, вполне соответствовала тому, что было тогда у него во взбудораженной голове:
Мне тело нравится твое от пояса и ниже:Вползает змей туда живой и сразу страстно лижет!– Еще один чертов рог! – сказал он. – Пошли, хозяин!
Уже близился рассвет, когда мы добрались до барака. Я сразу же свалился без сил на кровать, Зорбас помылся, разжег огонек, сварил кофе. Затем он уселся, скрестив ноги, на полу у двери, закурил сигарету и, пуская дым, спокойно, выпрямившись, неподвижно смотрел на море. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Он напоминал японскую картину, которую я очень любил: аскет сидит, скрестив ноги, в оранжевой рясе, лицо его сияет, словно тщательно вырезанное из твердого, почерневшего от дождей дерева, и смотрит, высоко подняв голову, улыбаясь, бесстрашно, прямо перед собой – в непроглядно черную ночь.