Встречи с супругой Ириной были самыми долгожданными. Пока ее не признали общественным защитником, они встречались в специальных боксах суда, где держат зэков, которых ежедневно сюда привозят из СИЗО на судебные заседания. Но кроме того, что эти помещения были чрезвычайно грязными, душными и вонючими, так еще и аренда их у конвойной службы суда стоила четко триста гривен в час, что для Ирины, у которой были проблемы с работой, было очень дорого. Зато когда позволили встречаться официально на следственных кабинетах СИЗО, Куля отводил душу на столько, на сколько это получалось, учитывая, что в этих кабинетах двери на замок не закрывались и имели обязательно смотровое окно. Вряд ли что-то могло его остановить в те минуты. Мандраж накануне встречи с женой у него появлялся еще с вечера предыдущего дня. С утра его уже колотило по-взрослому так, что даже дрожали руки, а когда он заходил в кабинет и оставался наедине с Ириной, он чувствовал себя и вовсе как в юности, перевозбужденным и счастливым. Он обнимал, тискал свою любимую, как изголодавшийся маньяк напавший на своего идола с глянцевой обложки журнала, жадно и нескромно. Полноценным сексом это было назвать тяжело, особенно для Ирины, которой в тех условиях было не реально расслабиться от постоянной опасности быть кем-то "попаленным", но для Кули, изолированного уже почти три года, и сильно уставшего от самоудовлетворения, это была реально вспышка счастья в мрачной тюремной жизни. И каждый раз, когда им приходилось прощаться после каждой такой встречи, каждый раз буквально отрывая от себя свою часть, свою любимейшую и желаннейшую женщину, свою мечту и путевую звезду, Куля ощущал невыносимое характерное щимление у себя в груди от наплыва волны, выжигающей внутри все живое, от переживания жуткой несправедливости творящийся с ним. Но самой трепетной, до боли приятной и одновременно мучительной была для него тема о дочери. Не поднимать ее вообще, чтоб не мучаться и не знать, как она растет, как живет, как ходит в садик и как скоро пойдет в школу, как у нее растут длинные волосы, и как она потрясающе любуется собой перед зеркалом, одевая какой-нибудь наряд, он не мог. Он слушал Ирину, смотрел фотографии и казалось забывался, отвлекаясь от реальности, но стоило ей засобираться уходить, как реальность возвращалась, надолго ложась на сердце тяжелым грузом. Отдельным испытанием был разговор с дочуркой по телефону. Слышать ее звонкий голос, и при этом не иметь возможности посмотреть ей в глаза, обнять ее, подхватить на руки, подбросить над головой, было невыносимо. А еще было нестерпимо больно слышать по-наивному настойчивый вопрос, который Настюха задавала каждый раз о том, когда же ты папа все-таки приедешь из своей командировки?

Иногда Куле снился один и тот же похожий сон, в котором Настенька подходила к нему, он приседал перед ней на колено и обнимал ее. В эти минуты во сне он переживал мгновения истинного блаженства. Было впечатление, что он обнимает ангела, дух при этом захватывало, как во время полета, все тело пронизывал свет и мягкое тепло, дыхание замирало, а из глаз самопроизвольно ручьем текли слезы. Пребывая во сне, он реально чувствовал ее, такую маленькую, хрупкую и беззащитную, он даже слышал ее запах по-детски сладкий и родной. Казалось, что их сердца в эти секунды сливались в одно и бились в такт одного, а еще казалось, что на него переставало действовать земное притяжение и он, приобретая неземную легкость, мог вместе с дочерью улететь куда-то, где хорошо, и где нет решеток, а есть мама, она и папа Мог, но не улетал. От продолжительного ощущения фантастической невесомости Куля просыпался и констатировал после нереального сна только реальные свои слезы на тюремной подушке, и медленно наползающую удушливую боль в груди, там где казалось только что ютился ангел, где-то в районе солнечного сплетения, боль от досады за свою незаслуженную участь. Эта боль, постоянно вводя душу в тяжелейшее отчаяние, буквально нокаутировала его на несколько дней, пропадало всякое желание жить, а главное всякое желание бороться за жизнь и за правду.

Переживая периоды такого состояния полного безразличия, постепенно, уже к двухлетнему сроку пребывания за решеткой, Куля начал переживать муки от буквальной потери себя. Там, на свободе, как бы не была тяжела финансово-экономическая ситуация, жизнь шла своим чередом, часики тикали и колесики-шестереночки крутились. Его бизнес, который еще оставался после его заезда, в итоге остановился и постепенно превращался в руины. Ирине с дочерью, чтобы не голодать, пришлось работать. Получалось, что после его изоляции, после того как на его месте на свободе образовалось пустое место, уже произошли соответствующие изменения, и жизнь неизбежно пошла уже по новой конфигурации, но без него. Там, на свободе время шло, новое обживалось, старое забывалось, а здесь, за решеткой, время останавливалось. День на день был похож, как две капли воды, и не имея в памяти никаких событий, казалось, что года равнялись дню. С каждым таким днем Куля все отчетливее чувствовал, как он отторгался от внешнего мира, как там его забывали, и как уходил его поезд, а в этот внутренний тюремный мир он врастал все глубже и крепче. Чувствовалось, что существует своеобразная точка невозврата из этого мира в тот, прежний мир, и думая о том, что он с каждым днем к ней приближается все ближе, становилось страшно.

Чтобы не сойти с ума раньше времени, Куля занимал себя по разному: и книгами, и спортом, и изучением немецкого языка, но вскоре захотелось лично разобраться в окружающих его обстоятельствах с юридической точки зрения. Процесс хода судебного следствия он плотно отслеживал в соответствии с УПК. Такой подход к вопросу очень скоро позволил ему посмотреть на свою ситуацию с профессиональной, юридической позиции, и сделать вывод о том, что адвокат ему теперь нужен будет только тогда, когда он найдет деньги для предметного разговора, тоесть непосредственно для передачи денег судье, как посредник. Опорной точкой такого решения послужил показательный случай, произошедший когда подошла очередь в суде допрашивать "потерпевших" Вампиногова, его списочников и соратников Швалько и Клюкова. Куля, возмущенный итоговой расстановкой фигур прокурором, где обыкновенные заемщики-моты, стали вдруг потерпевшими, и движимый азартом справедливости, основательно подготовился к предстоящему допросу. На самом судебном заседании право задавать вопросы допрашиваемым предоставили сначала Кулиному адвокату, а потом ему самому. Хваленый адвокат задал пару стандартных нехитрых вопросов, от которых ровным счетом ничего не прояснилось, и успокоился. Но Куля этого так не оставил, он раскатал ситуацию своими продуманными и по смыслу, и по очередности вопросами так, что ни у кого после этого уже сомнений в том, кто потерпевший, а кто мошенник, в данном случае возникнуть не могло, особенно после убедительного ответа Вампиногова на вопрос судьи:

Так вы признаете себя потерпевшим?

Нет, не признаю.

Нет потерпевших, значит нет и состава преступления, а значит нет и мошенника в лице Кули. Деньги заемщики брали добровольно, тратили по своему усмотрению, Куле, что самое главное, ничего не давали, в кассу обратно не возвращали и регулярно производили рекредитацию, подписывая очередной увеличенный по сумме договор кредита, в том числе и те, которые фигурируют в последних чудо-протоколах допроса, на основании которых возбуждено уголовное дело по этим эпизодам. По судье, к концу допроса, было явно заметно, что он даже разозлился от того, что эти люди, сделав то, что они реально сделали с деньгами вкладчиков, оказались вдруг потерпевшими. По итогу Куля был очень доволен собой и в очередной раз огорчен адвокатом, который свою задекларированную работу защитника делать и не собирался.

Сделав выводы, он всерьез задумался о самозащите. Разобравшись в том как работает, вернее как должен работать УПК, в том как он устроен, Куле стало все понятно. Оставалось только внимательно отработать каждый шаг уголовного дела в соответствии с этой книжкой, и картина его защиты вырисовывалась, как фотоснимок на фотобумаге под воздействием проявителя. На полностью оправдательный приговор в своем стратегическом плане защиты, Куля конечно после уже приличной отсидки не рассчитывал, потому что полностью оправдательный приговоров в Украинском правосудии не было в принципе. Продержав полтора года человека под следствием, и уже больше года под судом, СИСТЕМЕ однозначно теперь нужно было свои такие действия обосновывать, и делать так, чтобы не получилось, что этот человек все это время сидел несправедливо и зря. Ввиду таких устоявшихся обычаев, Куля признался в двух эпизодах обвинения, которые предусматривали санкцию до пяти лет лишения свободы с расчетом на то, что суд всегда сможет дать срок равный фактически отсиженному. Кулю обвиняли кроме всего в том, что он, имея преступный умысел подделал протокол 1 общего собрания и использовал его по назначению при регистрации кредитного общества. То что протокол, якобы состоявшегося собрания, со сбором всех членов-учредителей общества в одном месте был сфабрикован, было правдой, действительно никто на собрание не собирался, но то что это делалось с преступным умыслом было естественно выдумкой следователя. В рамках этой статьи и в контексте Кулиной ситуации такая выдумка была для него допустима, и виделась, как его компромисс с СИСТЕМОЙ. С остальной частью обвинения Куля категорически не соглашался, да и трудно было смириться с тем бредом, который там был изложен. Кроме бредового обвинения в мошенничестве по эпизоду с компанией Вампиногова, Куля разбираясь уже самостоятельно по своему делу, выявил еще один парадокс в деле, на который никто из его адвокатов до этого не обращал даже внимания.

С эпизодом пропажи денег из сейфа, которые Ташков по официальной версии взяв из сейфа в размере более чем триста тысяч гривен и передал якобы Куле, тоже произошел загадочный фокус. Этот эпизод тогда, в самом начале расследования, логично квалифицировали по статье присвоения средств лицом с использованием служебного положения, которая могла потянуть на наказание максимум до восьми лет лишения свободы и без конфискации имущества. Но уже через год, к завершению досудебного расследования, неожиданно выяснилось, деяние связанное с пропажей денег из сейфа прокурор теперь квалифицирует, как кражу, и уже не трехсот с чем-то тысяч гривен, а двух миллионов, и тянет эта фишка теперь на двенадцать лет с конфискацией. Определяясь с цифрой пропавших из сейфа денег, обвинение не верило Ташкову, а опиралось на какое-то сомнительное заключение судебно-экономической экспертизы, которое утверждало каким-то образом, что остаток средств в кассе на тот день составлял два миллиона. В итоге, даже неопытный, но пыткий глаз Кули сразу заметил парадокс ситуации, состоящий в том, что в краже, а не в присвоении денег из сейфа, как раньше, Кулю обвиняли на основании тех же слов соучастника Ташкова, демонстрируя таким образом доверие его показаниям. Но утверждая теперь, что в кассе было гораздо больше денег, и предполагая, что Ташков взял и передал Куле не триста тысяч, а два миллиона, демонстрировалось неверие Ташкову с ссылкой на заключение экспертизы. Явный абсурд состоял в том, что с одной стороны прокурор верил показаниям Ташкова, и опираясь на них обвинял Кулю в соучастии, а с другой стороны не верил, и ссылался на акт экспертизы. Возникал логичный, но очень принципиальный вопрос, так верит обвинение Ташкову, или нет, потому что если верит, то деньги получалось были взяты из сейфа в гораздо меньшем размере, чем заявлено в обвинении, а если не верит, то речь о Куле, даже в этом, и без того незаконном варианте, пропадает.

Обдумывая свою речь на предстоящих судебных дебатах, Куля и этому эпизоду по статье кражи денег из сейфа, и эпизодам по статье мошенничества по отношению к Вампиногову и его компании, не предавал даже особого значения. Они виделись ему настолько парадоксальными и немыслимыми, что казалось никакой здравомыслящий суд их всерьез никогда не воспримет, особенно после того, как на допросе якобы "потерпевших" Вампиногова и компании по поведению и по характеру своих вопросов, судья явно давал понять свое негативное отношение относительно этих эпизодов и относительно этих людей вообщем.