– Так ли послужил я тебе, Родина моя!.. Прости меня, великий Боже, Господи, за недолжные увлечения, за несдержанность, за гордыню, с которой я, наверное, не сладил! Прости смиренного раба твоего!..

Молитва старика была услышана, и сатанинскому гламурному монстру суждено было затонуть на виду у всего Строгино… Вернее, тех, а точнее, той, что уже не спала.

На балконе 17-го этажа стояла Светка Колокольцева. Она первой увидела небывалую опасность – первой увидела за приречными лесами черный флаг с перевернутой пентаграммой. Первой увидела козлорогого, с женскими грудями, Бафомета на носу трехэтажной небывалой яхты.

– Будьте вы прокляты! Прощай, «Титаник»! – сухими губами произнесла она, поправила прическу и пошла в детскую по-детски досыпать.

В этот момент и напоролся адский крейсер на суперпрестижный – алмазный! – киль одной из перевернутых яхт…

Гленни видел, Гленни знает…

Но на то они и акуловские люди, что способны помочь друг другу в самых неформальных ситуациях, и, кстати, только в них – на мелочи не размениваясь… Как только Сергей Зубов (когда сознание отключалось, входили в силу паспортные данные), он же Гленни, уснул сном праведника, с чувством выполненного долга, Фома как бы «принял на себя команду над бессознательным». И досмотрел «финита ля комедия» до конца. Может быть, только потому, что много лет ощущал некое сиротливое чувство оттого, что ему, в отличие от подавляющего большинства акуловских знакомцев, не досталось прозвища от Колычева.

Яхта Гургена Арамыча медленно поднималась… в гору. Сначала Сукачев подумал, что это – Нагорный Карабах, но, разглядев пейзаж и крутизну скал подробнее, понял, что это – Арарат. Арамыч сидел на полу, посредине своей роскошной каюты. Все стены вокруг занимали телеэкраны, по каждому из которых шла американская пакость, причем во всю яркость и мощь электроники. Орали, стреляли, насиловали… В одном диком звуковом клубке слились женские стоны, животные крики суперменов, скрежет авто-авиа-ж/д аварий, рык гигантов-мутантов, вселенский скрежет раскалываемой стихиями Земли… И только в круглое окошко иллюминатора заглядывали то лучи рассвета над Москвой-рекой, то синие глаза «Гитлера».

Арамыч скреб квадратными ногтями давно не существующую шевелюру и мужественно молчал… Когда его яхта «бросила якорь» неподалеку от остатков Ноева ковчега, Арамыч вышел на палубу и почувствовал себя заново родившимся. Какие мысли его обуревали, – этого даже Фома не посмел разгадывать. Важно было другое.

Гурген увидел вдали, на краю пропасти, стройную костлявую фигуру. Это был Костик. Широкие плечи его вздрагивали. Две крови, снующие в нем, сошлись в последней, решающей схватке. Костик только что мысленным взором увидел скрюченного на лежанке хосписа, поседевшего мертвого отца. Костик ничего не говорил. Он – мычал, и зев пропасти манил его… Гурген Арамыч смотрел на происходящее не то чтобы безучастно, а с полным сознанием того, что в подобные судьбоносные моменты он «обесточивается», – здесь кончается его власть, его воля, его силы…

Костик, привыкший быть собранным, даже наедине с собой рыдал… внутри. В глазах стояло марево из слез, московского рассвета, мятущихся облаков и солнечных бликов на реке, в которой отец учил его плавать… Он почувствовал, что слишком плотно жил, что ему двести лет… Под его ногами летали орлы Арарата, рядом покоились останки Ноева ковчега… Костик встал, остро поняв, что выше орлов он существовать не может. Ерничая даже в такой момент, принял позу прыгуна с вышки, и… почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он медленно обернулся. Рядом стояла Дина. С чистым лбом и ясными глазами.

– В какой лжи мы жили, родной мой!..

«Брандерас», порой, за киношными псевдонимами, забывавший, какое из двух его подлинные имя-фамилия – Александр Иванов или Иван Александров, в это время видел другие небеса – смоленские. Видел бабку, у которой в деревне когда-то жил во время долгих командировок родителей то на Байконур, то в Копьяр. Бабка была последним жителем умершей деревни, и Ванька Александров, первый парень на районе, не известив родителей, «романтично» взял мешок картошки и две бабкиных пенсии, и заявился в Москву. Во ВГИКе его сразу приметили, прилепили «погонялово» «Брандерас». Ну, а дальше дело пошло, гладко и безоблачно. Сытно и престижно… Пока не погибли в автокатастрофе отец с матерью. Они ехали в подаренной им крутой иномарке, и отец, имея лишь опыт вождения «Запорожца» и «Москвича-412», не вписался в поворот на скоростной иномарке…

Как известно, на излете нашего физиологического сна мы видим наиболее ясные картины, в отличие от предыдущих. Так вот, последней картиной у засыпающего, несмотря на добротный храп Гленни, Сукачева, была совсем незамысловатая.

В комнатке охотничьего домика неподалеку от Большого Сочи сидел до боли знакомый человечек с огромной плешью и близко посаженными – и уже радостными – глазами. Он напевал недавно услышанную по радио песню: «Слюна на траву»… Нет. «Слюна, как змея, скатилась с травы…» Дальше он не помнил. Его увлекало другое занятие. Накачанными дзюдо пальцами он держал тонкую беличью кисточку и разрисовывал маленьких, как и он сам, солдатиков, причем соблюдая портретное сходство с желаемым персонажем. В том, кого «застал», засыпая, Сукачев, он узнал Анатолия Борисовича… Собчака!..

– Наконец, и этот успокоился, – промямлил про себя Фома. Пискнул Риз, храпанул Гленни.

Больше ни у кого не было никаких снов, видений и комплексов…

… Когда Фома со Светкой Колокольцевой выходили от Гленни, им повстречался Волконский. Он протянул Сукачеву сжатый кулак. Фома забеспокоился, – не возвращает ли тот вчерашние деньги? И что тогда делать? Как отговорить от этой благородной глупости.

– Волконский, это «черная метка»? – попытался пошутить Сукачев.

– Возьмите. Она плачет кровавыми слезами. По всей России…