– И ты сам признаешь, что чувство восторга в храме ведомо даже тебе, атеисту, – заключил он убежденно.

Но я понял, что восторги-то вызывают у меня не тексты, которых я почти не понимаю, не символы, разъясненные разве что тем же отцом Василием, а душа человеческая, воплощенная в резьбе, живописи, в голосе клира. Сам человек, в природной доброте своей выдумавший красивые сказки, в том числе и сказку о Христе…

Помню, лет шесть мне было: в детском фолианте – «Круглый год» он назывался – прочел крохотный отрывок из «Ада» Данте. И на все последующие годы запомнил его. То детское прочтение стало зародышем дальнейшего интереса к одному из потрясающих творений человеческого духа. Я помнил о том отрывочке, помнил даже, как он выглядел. Он вел меня к «Аду» в 15 лет, ко всей «Божественной комедии» в 20: к личности и философии великого флорентийца в 25. И, уверен, будет еще вести. Я к тому это говорю, что, если давать детям в раннем возрасте понятия о вещах прекрасных бесспорно, и делать это с любовью и добросовестно, то это неизбежно станет началом духовного развития без всяких мистических проявлений. Выработает к ним иммунитет. Может и не стать, если не поддерживается затеплившийся огонек. Но услышанная и с любовью «поясненная» взрослым мелодия, увиденная картина, прочитанный стих, родной пейзаж хотя б с борта байдарки, памятника прошлого, – все это может стать залогом полноценного развития души, свободного развития.

Мне рассказывал академик Б. А. Рыбаков, что, быть может, главный эпизод в его жизни, высветивший призвание, случился, когда ему было лет семь. Мама привела мальчика на обсуждение школьных настенных картин по истории – «Славянский городок», «Петр Великий» и так далее. И вот то, с какой серьезностью взрослые солидные люди обсуждали эти, такие, на первый взгляд, второстепенные картины, зародило в мальчике благоговейное отношение к истории. И мальчик стал Рыбаковым.

Добрые зерна, брошенные в детское сознание, обязательно прорастают, даже если внешние условия последующей жизни этому вроде и не способствуют. Когда же этих зерен нет…

Случай, о котором поведал отец Василий, хорошо иллюстрируется, что тогда бывает.

– Однажды – я учился еще в семинарии – мне написал один мальчик из города, где я родился, – начал мой собеседник размеренный рассказ. – Сережа его зовут. В семье он за старшего, хотя родители живы. У него два младших брата и сестричка. Родители пили. Пили страшно – неделями порой находились в бессознательном состоянии. В трезвые минуты, обливаясь слезами бессилия и мнимого раскаяния, давали Сереже какие-то деньги. Благодаря этому и дети не голодали, и сами родители. Ему было лет 14, когда он впервые мне написал. В послании своем он излил тоску по духовному наставнику, сетовал на свое одиночество среди людей детскими наивными словами. Мятущееся сердечко искало утешения. Я отвечал как мог. Он – способный человек, владеет иностранным языком. Сейчас он учится в духовной семинарии. Продолжает мне писать. Думаю, он нашел утешение, и рад я, что в этом и моя лепта…

И добавил отец Василий:

– Согласись: часто человек лишь в церкви имеет возможность задать вопросы, в ответ на которые не рассмеются. Всерьез задуматься о своем месте в мироздании. Ощутить единение с себе подобными. Ты обратил внимание, с какими лицами старушки подметали дорожки вдоль церковной ограды? Радостью светились лица этих старых, болезненных, одиноких большей частью женщин, или, не в пример твоей бабушке, забытых всеми. А заметил ты брадатого мастера-кровельщика? – он несколько часов правил крышу над входными воротцами. А ведь у него вместо правой ноги – протез. Воевал, орден имеет боевой, потом бедовал в лагерях, реабилитирован. Работал на ОТК какой-то фабрики, постоянно не ладил с начальством из-за своей порядочности, как я теперь понимаю. Уволился. Потом книжки переплетал. Приносили ему и духовные. Стал читать, увлекся… И ведь ни его, ни старушек никто не неволил трудиться. А посмотри на иные субботники? Срам, да и только: – издевательство над трудом. И повторю: только в церкви эти люди покой находят. Только здесь забываются очереди в магазинах, переполненные автобусы, а, главное, одиночество…

Священник откинулся на спинку стула, достал аккуратно сложенный платочек, протер слегка вспотевший широкий лоб, вопросительно возмущенно посматривая на меня.

А я думал о том, что «святое место» – душа – пусто не бывает. И если не нашлось достойное ее, души, пищи, если скудна она чрезмерно в окружающей жизни – тут же проникнет в нее, заполонит с готовностью мглистый сумрак религиозности.

Да, общество несовершенно. А еще Маркс сказал, что упразднение религии будет возможно только тогда, когда отношения практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и с природой. Но только действующие, не отстраняющиеся члены общества могут избавить его от несовершенств. Уйдет добрый в созерцание – ослабнут силы активного добра. Умножатся силы добра сомнительного, ибо религия в конечном итоге – «дух бездушных порядков».

Природа гнета, или, скажем точнее для нашего случая, угнетенного состояния, может быть разной. Один приходит в церковь слушать выразительный русский язык – потому что изнемогает от мата; другой бежит от формализма, третий – от непонимания.

И самое печальное: бессилящий туман входит в сознание ребенка. Нередко детей мечтательных, сентиментальных, тонкой организации гнетет чрезмерный утилитаризм воспитания. И они нередко – вне поля достойного внимания. Они абсолютно равнодушны, если им предлагается шкала ценностей чисто материальная. И, допустим, если какой-нибудь Сережа оказывается в классе, где приторговывают, где царит чванство достатком, а «мероприятия» разного рода пропитаны демагогией, порождающей двойную мораль, – он оказывается в космическом одиночестве. В такой атмосфере и глумление над святынями не воспринимается как святотатство. Напротив: презрение ко всяким проявлениям духовности переходит в браваду. (Инерция «вульгарного социологизма»?) Если же при этом бесцветно, да еще в отрывках, преподносятся лучшие творения отечественной словесности, комканно преподается история, то описанная, пусть даже утрированно, атмосфера как бы поощряется. С юности вырабатывается невосприимчивость к нравственности, к прекрасному. «Некогда!» – роняют второпях потенциальные наставники, занятые составлением квартальных отчетов или доставанием дефицита. Вот тут-то нашего Сережу, если нет у него старшего умного товарища, а дома родители «пугают унитаз», и подстерегает обманчивый уют религии.

Духовные формы существуют для человека, а не человек для этих форм. Потому-то религия и представляется суррогатом истинной духовности, которая не шоры на виски надвигает, а действительно расширяет горизонты.

… Временами отец Василий начинал меня «агитировать».

– Духовные пустоты – не от атеизма ли? – вопрошал он, и снова воспарял:

– Вся суета исчезает, томление испаряется, стоит только подумать о целесообразности природы, невозможной без разумного устроителя, существа совершенного, следствием деяний которого и стал весь мир сущий!..

Он приводил стародавние, давно опровергнутые доказательства существования бога. По привычке считая, что их для паствы достаточно. Как ни пытался он – нейтральным казаться ему не удавалось: догматы надо соблюдать слепо, сомнение в них есть «искушение», – потому во всех конкретных ситуациях следует обращаться к богу, признавая тем самым «немощь» человеческого разума…

«Каждый человек – властелин своей мудрости», – гласит восточная пословица, и он свободен почтить, либо унизить своего раба.