Голова питона лежала на коленях Изуми, а она пила горячий чай.

Амрита научилась мыть собак в саду в цинковом корыте. Собаки становились в корыто всеми четырьмя лапами и тихо поскуливали, когда Амрита выливала на них воду. Важно пересекали сад черепахи. На них с деревьев тяжело падали сливы и абрикосы.

Спускался вечер. Павлин разворачивал перед девочками огромный, сумасшедший хвост.

Они были тут на всем довольствии, и чего же им не хватало? Тоска грызла душу — маленькая белая крыска.

— Вы умеете танцевать танго?

— Умеем!

Когда Изуми смеялась, на щеках вспрыгивали ямочки.

— Покажите!

Амрита обнимала Изуми за талию. Глаза старухи разгорались. Они танцевали, а она вставала с плетеного кресла — и пританцовывала, и прищелкивала сухими пальцами. У мадам был новомодный патефон. Музыка лилась девочкам в лица, в уши, на плечи и шеи. Они, смеясь, купались в музыке. И потом, здесь столько еды было — не в пример бедняцкой каше мадам Гордон! Столько вкусного питья! И кофе, и молоко, и чай, и соки! А сливы, виноград — прямо живыми с куста — рви и ешь!

Солнце бросало желтые копья сквозь океанское, водяное стекло веранды. Музыка обволакивала. Станцуйте мне танго лисо, мои крошки!

«Да мы для нее… просто зверьки, два новых зверька». По телу пробежали солнечные мурашки: губы Изуми коснулись шеи Амриты. Старуха ударила в ладоши — раз, другой. Аплодировала.

— Вы научитесь танцевать танго любви!

Музыка гнула, пригибала к паркету. За стеклами веранды ревом ревел Мужик. Амрита чувствовала щекой щеку Изуми, животом — ее живот.

В дверях веранды сидела маленькая обезьянка. Близко посажены круглые печальные глаза. Обезьянка скалила зубы. Глаза скорбят, а ухмылка — до ушей!

Изуми слишком крепко обняла подружку. Амрита чувствовала запах ее подмышек. Тьма поднималась снизу живота, и во тьме кувыркались, визжали далекие обезьяны, мохнатые сироты ее брошенной родины.

Игорь наткнулся взглядом на знакомое лицо в коридорах Дома моделей. Провожал глазами маленькую женщину с прямыми плечами, с короткой стрижкой. Где он видел ее?

А, насилу вспомнил: Лили Брен, любовница московского поэта. Поэт рычал не хуже льва, а мадам Брен бросила ему тогда: «Вы поганый тангеро». Что она делает здесь?

Не удивился, когда увидел Лили на показе, на подиуме. Двигалась изящно. Не скажешь, что такой кукленок водит авто, сжимает штурвал самолета.

Додо Шапель презрительно щурилась. «Моя юбка сидит на вас, как чехол на старой фисгармонии!» Лили фыркнула, хохотнула, задрала повыше подол: а так?

Игорь глядел на безупречные ноги Лили, сравнивал их с ногами Натали.

Ноги и глаза — вот главное в женщине.

А руки? А волосы?

«Не ври себе, у них у всех главное…» Рассмеялся беззвучно.

Ты будешь танцевать с мадам Брен танго в мексиканском дефиле, сказал Юмашев, и голос его был жесток и тверд, как овернская черепица. «Я хочу с Натали!» Мало ли что ты хочешь. Юмашев отводил за спину руку с горящей сигаретой. «Весь Дом моделей знает про твою связь с Пален. Берегись, ее хочет прибрать к рукам Жан-Пьер».

Ночью Натали плакала в подушку. Выла деревенской кликушей.

Игорь не утешал ее.

— Как эта русская бестия подружилась с Картушем?! Я убью ее! Она хлеб отнимает у меня!

Игорь положил руку на потное белое плечо, яблоком светящееся в душной ночи.

— Не хлеб, cherie. Твою власть. Ты же царица. Должна одна владычить.

Сигарет оба выкурили — не счесть.

Лили кокетничала с Картушем, выбирала в магазинах модные шляпки и губные карандаши, тратила напропалую деньги московского несчастного мужа. На выступления Милославского не ходила — они поссорились. Лили выгнала поэта за дверь, как кота, и из-за двери холодно выцедила: «Не подходи ко мне! Ты наказан. Тебе письма пишут кокотки!».

А назавтра по Парижу новость разнеслась: Милославский застрелился. В квартире, что снимал на рю Сент-Оноре.

На семь вечера назначен показ. Лили пришла в дом на Сент-Оноре под черной вуалькой. Ее тут никто не знал, летала по комнатам черной вороной. Бледные губы под черным кружевом вуали повторяли бессмысленно: «Восток есть Восток, Восток есть Восток». Милославский лежал на кровати страшно: ноги на матраце, окровавленная голова скатилась вниз, глаз вытаращенный.

«Это ведь очень больно, стреляться».