Я возразил, что о том, какой доход приносит «Светоч», сообщить не могу, я не пайщик «Утренней зари».

Стейндоур поднес чашку к губам и обозвал кофе помоями.

— Послушай-ка, — начал он с несколько таинственным видом, — ты наверняка знаешь… Кто у вас сочиняет тексты к танцевальным мелодиям?

— Понятия не имею, кто он такой, этот Студиозус. Шеф тут нем как рыба.

— Шеф?

— Вальтоур Гвюдлёйхссон, редактор «Светоча».

— Вальтоур Стефаун?

— Он.

Стейндоур ухмыльнулся.

— Ты его знаешь? — спросил я.

— Да. Знаю я этого дурачка. Когда-то он такой был красный, что даже требовал исключить все руководство из компартии: у них, мол, правый уклон!

— Ага. — Мне было неприятно, что он плохо отзывается о шефе. — Давай о чем-нибудь другом потолкуем.

— Значит, ты не Студиозус?

— Я? Да ты что?!

И тут я вспомнил темноволосую девушку и сумерки в конце марта. Ее звали Хильдюр. Хильдюр Хельгадоухтир. «Спокойной ночи, — сказала она мне, — спокойной ночи, Студиозус!»

Стейндоур отщипывал кусочки сдобной булочки, ел, пил, делая при этом такие движения, словно фехтовал или играл на рояле.

— Послушай-ка, — вдруг спросил он, — ты купил себе шляпу?

— Какую шляпу? — удивился я.

— Черную шляпу мелкого буржуа. С загнутыми кверху полями!

Я еще не совсем потерял надежду на интеллектуальный импульс и назвал два поэтических сборника, но Стейндоур, оказывается, только начал свою атаку. Он велел мне тотчас купить такую же шляпу, какие носят все мелкие буржуа-привидения.

— Ты обязан! — сказал он. — У тебя теперь есть должность!

— Чем-то мне надо было заняться, — промямлил я.

Он поднял глаза и посмотрел мне в лицо. Этот взгляд — боже мой! Он словно смотрел на прокаженного. Я сразу же понял, что вместо интересной и поучительной беседы на литературные темы мне предстоит головомойка, выволочка, что меня обзовут Пруфроком и подвергнут беспощадному психоанализу в духе учения Фрейда.

И выволочка последовала, хотя ни Пруфрок, ни Фрейд упомянуты не были. Стейндоур говорил тихо и не спеша. Ему давно уже стало ясно, сказал он, что я весьма незначительная личность, человек без полета, скучно-серьезный и романтичный, словно страдающая колитом дочка сельского старосты, а кроме того, я поразительно малодушен, боюсь жизни и набит устарелыми взглядами, верю, видимо, каждому слову в Библии, в том числе и рассказу о непорочном зачатии. Чего он только не делал, чтобы образовать меня: и книжки мне свои давал читать, и с полной откровенностью говорил о поэзии и женщинах, по мере своих слабых сил пытался вытащить меня из девятнадцатого века и перенести в наше время, потому что считал меня, несмотря ни на что, неглупым — во всяком случае, в некоторых отношениях. А что произошло в прошлом году? Он видит в газете мой портрет и стихотворение, ха-ха, смехотворные вирши, самый что ни на есть девятнадцатый век!

Я слушал его молча, чувствуя, что возразить трудно. Тот твой друг, кто тебя предостерегает, вспомнилась мне старая пословица. Ведь кое-что… кое-что правда.

Стейндоур покачал головой. Он давно полагал, что я стану вполне симпатичным привидением: правоверным пастором, учителем в Дьюпифьёрдюре либо солидным рейкьявикским клерком, у которого задница на брюках блестит от добросовестного и ответственного отношения к труду. Но такое — такоеему и в голову прийти не могло. Бросить занятия и стать чем-то вроде пепельницы в борделе. Он назвал «Светоч» духовным борделем. Неизвестно, закончил он, что хуже: стихи Арона Эйлифса или люэс.

— Останешься на лето в городе? — спросил я.

— Фу, меня даже в пот бросило.

— Почему?

— Ты такой стал занудный!

— Ну, пусть так.

Стейндоур снова закурил. Он сказал, что питает… можно сказать, почтение к людям, которые ворочают миллионами, гребут лопатой деньги, а когда их акционерные общества лопаются, увеличивают свое состояние вдвое. Если им приходится отвечать на суде на неприятные вопросы, они производят впечатление тронутых и ничего не могут вспомнить. Большие преступники вообще ребята талантливые и интересные, а все без исключения мелкие преступники — публика глуповатая и совершенно неинтересная.

— Ясно.

— Налей себе еще кофе. На твоем месте я бы не стремился стать мелким преступником вроде редактора «Светоча».

Я устал от всех этих речей. Шеф подарил мне на пасху несколько яиц и вообще часто был так внимателен, что я почувствовал необходимость взять его под защиту.

— Очень может быть, — сказал я, — что он не способен оценить прелестей простой жизни. Но он не преступник.

— Простой жизни? — Стейндоур рассмеялся. — Нет, ты никогда не повзрослеешь! — И, помолчав, добавил — Я, правда, на днях тебя с женщиной одной видел. Ты что же, спать с бабами начал?

Я покраснел до ушей. Господи, если бы он только знал…

— Стало быть, ты еще пока без прививки?

Я уловил смысл этого вопроса, но отвечать не пришлось. Во внутренний зал ресторана вошел человек — журналист, которого я знал в лицо. Он провел рукой по напомаженной шевелюре и подошел к нам.

— Добрый день, — обратился он к Стейндоуру. — Можно присесть?

— Сделай одолжение.

Журналист опустился на стул и перевел дух.

— Едва не попал в лапы автору «Огня любви» и с трудом отделался от этого «революционера с бабочками», — сообщил он. — А кто этот молодой человек?