Гулли стоял передо мной с видом стопроцентного гражданина мира, словно ему никогда не доводилось жить на каше с ревенем, зеленоватой и густой, подававшейся с молоком, водянисто-жидкой, коричневой от гвоздики.

— Отпечатал пятьсот пятьдесят штук, — сообщил он и, спрятав карточку, угостил меня сигаретой. — You see.

Ему было совершенно ясно, что хозяин, торговец текстилем, отправлял его в Америку именно потому, что не осмеливался ехать сам, не хотел рисковать, ведь с немецкими подводными лодками шутки плохи. Гулли выпустил уголком рта струйку дыма. Разумеется, ему придется лично подобрать текстиль для старика и, как договорено, оформить бумаги. Но кто мог запретить ему прощупать почву для себя в других местах, наладить связи, достать что-нибудь? Ха-ха! Кто запретит ему в свободное время тихо работать на себя… а какой толк от всех этих Бадди и Вадди, которых в Америку послало правительство?

«Гвюдлёйгюр Гвюдмюндссон, — вновь пишу я на листе бумаги, — Wholesale, Retail». И все же не только коммерсанты, но и управляющие, промышленники, разного рода представители и уполномоченные, несмотря на торпеды немецких подлодок, двинулись за океан, даже девушки, едва вступившие в жизнь, вышедшие замуж или помолвленные с американскими солдатами, десятки студентов и других учащихся, более того, молодые одаренные поэты — мои ровесники.

Финнбойи Ингоульфссон. Когда он в первый раз принес Вальтоуру свои стихи? Постойте, да ведь это случилось, должно быть, весной 1941-го. Он пришел после обеда, так что я успел немного разгрести дела, а уж потом взялся за тот желтый конверт. Да, сразу после корректуры статьи шефа — жесткой, прямо-таки чеканной, где он разносил англичан за намерение запретить издание одной исландской газеты и выслать из страны трех ее сотрудников. Мне было известно, что месяц назад Вальтоур ездил к дяде своей жены Инги и показывал ему эту самую статью, планируя опубликовать ее в ближайшие дни. Но Аурдни Аурднасон — директор банка и депутат альтинга — твердо настаивал, чтобы шеф не ввязывался в большую игру и не печатал статью в журнале по вопросам культуры, далеком от политики. Мол, сейчас по крайней мере надо выждать, посмотреть, как будут развиваться события. Шеф подчинился с большой неохотой, некоторое время пребывал в дурном настроении, выжидал, а потом явился в типографию с разгромной статьей на англичан, без дополнительного согласования с дядей жены. Еще не закончив читать корректуру, я подумал, что эта резкая статья не совсем похожа на творения, обыкновенно выходящие из-под пера Вальтоура. Он меж тем молча расхаживал по редакции, потом сел на свободный стул Сокрона из Рейкьявика и замурлыкал какую-то мелодию.

— Много ошибок?

— Да попадаются.

Вальтоур подошел к моему столу, взял оттиск и задумчиво уставился на него, отбивая ногой ритм.

— А это что за мазня?

— Ничего особенного, просто здесь нужен винительный, а не дательный падеж.

— Понятно.

Втоптав в пол последние такты мелодии, он бросил оттиск на стол, заложил руки за спину и с еще более гордым и независимым видом зашагал по комнате.

— А в остальном? Ничего статья?

Я вовсе не думал дуться на него за то, что на днях он обозвал меня простофилей, а позавчера — болваном, и сказал ему все как есть: мол, даже если б я ничего не понимал в большой политике и непременно жёлал остаться нейтральным, то счел бы статью не только смелой, но удивительно благородной и мужественной. На мой взгляд, он никогда столь грамотно не писал по-исландски.

— Да, за нее не стыдно. Я был ослом, что мариновал ее, — сказал он. — Надо было сразу печатать. — Его тон вдруг стал дружелюбным и доверительным — Черт бы побрал этих болванов англичан. И зачем они только делают из коммунистов национальных героев!

Я вычитал корректуру и принялся точить карандаш, в душе радуясь возможности поболтать с шефом в непринужденной обстановке.

Вальтоур продолжал расхаживать по редакции.

— Не выразить протест против такого насилия — значит проявить малодушие и раболепие высшей марки, — заявил он. — Мы не позволим топтать нас как тряпку, мы — исландцы, черт подери! Но… как, по-твоему, поступили бы красные, если бы русские сейчас оккупировали страну, запретили выпуск «Светоча» и выслали нас в мешках к чертовой матери в Сибирь?

— Выразили бы такой же протест? — нерешительно сказал я.

— Такой же протест! — Вальтоур расхохотался. — Э-эх, наивное ты дитя, Паудль! Насколько я знаю, никаких протестов не было б и в помине. У них бы не хватило ума даже на то, чтобы просто заткнуться. Ручаюсь, большинство не удовольствовались бы и тем, чтобы просто сказать «аминь». Они устроили бы митинг на площади Лайкьярторг и под фанфары стали бы восхвалять их главнокомандующего.

Тут в дверь постучали, да так непривычно тихо, что я до сих пор забыть не могу.

— Войдите! — откликнулся Вальтоур.

Мысли о темных мешках из дерюги и о Сибири нагнали на меня страху, но, едва в дверях появился гость, в памяти сразу ожил торжественный концерт, на котором белокурый голубоглазый юноша с открытым лицом читал свои стихи, обливаясь потом и дрожа от волнения, еще бы, ведь в зале сидели даже министры. Этот белокурый юноша, Финнбойи Ингоульфссон, поздоровался с нами и, сжимая в руках желтый, как солнце, конверт, бесшумно ступил через порог.

— Привет-привет! — кивнул Вальтоур, останавливаясь посреди комнаты напротив гостя. — Ко мне?

Гость прикрыл за собой дверь и обвел взглядом редакцию, причем так боязливо, словно его привели на заклание.

— Вы… вы редактор?

— Вроде бы, — ответил Вальтоур и добавил, глядя на желтый конверт: — Мне письмо?

— Н-нет.

— Счет?

Гость сглотнул слюну.

— Я принес… мне хотелось бы показать вам два стихотворения.

— Значит, ты поэт! Только не называй меня, ради бога, на «вы». Я — слуга всех поэтов! — закричал Вальтоур, отбирая у него конверт. — Как тебя зовут?