Солнце катилось все дальше к западу, обливая пустошь золотом. Сигрун Мария вышла из учительской, поднесла руку к глазам и, прищурясь, посмотрела на дорогу. Он поспешил к ней и, подойдя, кашлянул.

— А, это ты, — сказала она.

— Да, — кивнул он.

— Ну, что вытянул?

— Всего лишь пустую бумажку.

— Да неужели! Стало быть, дела твои плохи. Так-таки и не выиграл ничего стоящего?

— Одну только зубочистку.

— Зубочистку? Ну, это стоящим выигрышем не назовешь. А мне достался ягненок.

— Что ж, неплохо.

— А моя кузина из Ущельного вытянула примус, но тут же отдала его обратно, потому что у них есть и примус, и керосинка.

— Вот как. — Парень оглянулся, желая удостовериться, что их никто не подслушивает. — Может, выпьешь со мной кофе?

— Скоро начнутся танцы, — сказала Сигрун Мария, по-прежнему не отрывая глаз от дороги. — Палли с Холмов уже явился. — Она заложила темные локоны за уши, и выражение ее лица сделалось странно отчужденным. — Кофе? Нет, спасибо, — рассеянно протянула она. — Мне сейчас не хочется. Угости-ка лучше свою сестру. Вон она стоит у павильона.

— Может быть, после захочешь? — спросил он.

— Не знаю, может быть, — ответила она.

В этот момент кто-то его позвал. Это оказалась молоденькая девушка с толстыми косами и красной ленточкой в волосах. Она сказала, что разыскала Сигги с Края Пустоши и привела его сюда.

Все рухнуло. Пришлось отойти от Сигрун Марии, так и не заикнувшись о прогулке в лес. Кой черт надоумил его разыскивать этого гундосого, нескладного урода Сигги с Края Пустоши, который трясет головой и ходит вперевалку, как старик. Он наспех придумал какое-то дело и, томясь от скуки, слушал приятеля, время от времени вставляя «да» или «нет». Он хотел было распрощаться, но Сигги с Края Пустоши шел за ним, как на привязи, и без умолку трещал о том, что его больше всего занимало: об овцах и ягнятах, о лошадях и телятах, о сенокосе у них на хуторе и лисьей норе, которую он нашел в северной части пустоши.

— Ты еще не видел моего гнедого пятилетка? — спросил он под конец, приплясывая от удовольствия. — Отец только на днях закончил его объезжать.

Юноша покачал головой.

— Он там, в загоне для лошадей, — сказал Сигги с Края Пустоши и показал рукой. — Можешь прокатиться, если хочешь.

— Сейчас начнутся танцы.

— Да пойдем, тут недалеко, — сказал Сигги с Края Пустоши и до тех пор расписывал достоинства своего жеребца, пока Мюнди не сдался и не заторопился к загону.

Когда они вернулись, танцы уже были в разгаре. Палли с Холмов взобрался на ящик и без передышки играл на новой гармонике одну мелодию за другой, раскачиваясь то вправо, то влево, встряхивая головой в такт музыке и даже закрывая глаза от удовольствия, так что всем было ясно, что при желании он может играть, вовсе даже и не глядя. Он как бы превратился в волшебника, который управлял танцующими с помощью непонятного колдовства. Он заставлял их подпрыгивать, кружиться, двигаться сначала вперед, потом назад, отскакивать, раскачиваться из стороны в сторону и притопывать каблуками. Все подчинялись ему, всех захватили чары гармоники. Один только рыжебородый поденщик Маунги, закоренелый холостяк лет пятидесяти, без устали отплясывал что-то невообразимое: он как угорелый носился по залу, крепко сжимая в объятиях испуганных девушек, кружа их в немыслимых поворотах. Когда Палли с Холмов останавливался передохнуть, Маунги нюхал табак, вытирал со лба пот и говорил:

— Ох, до чего здорово, ребята!

В прямом, как струна, оранжевом луче солнца, падавшем в окно, кружилась пыль. Учительская сотрясалась от танцев и музыки, а время шло, время летело на невидимых крыльях, ничуть не заботясь о тех, кто сидел в углу и ждал. Скоро, совсем скоро оранжевый луч погаснет, и светло-голубая дымка окутает землю. Кусты заблагоухают, запорхают бабочки, заблестят листья и трава. Погаснет алый свет над горами, придет ночь, дохнет прохладой и закроет венчики цветов. Придет летняя ночь, безмятежная и молчаливая, ночь мечтаний и любви, прозрачная, как горный ручей.

А Сигрун Мария все танцует и танцует…

Он скомкал в руках шапку и посмотрел в окно, выходящее в поле. Не так уж трудно двигать ногами туда-сюда, повернуться, пройти сначала вперед, потом назад, отпрыгнуть в сторону и опять закружиться. Вряд ли он будет выглядеть смешнее, чем поденщик Маунги, который как раз в эту минуту с шумом пронесся мимо, обхватив за талию его сестру. Она сильно побледнела, глаза были широко раскрыты.

Что, если и ему попробовать? Солнце уже в двух или трех саженях от края пустоши, вот-вот зайдет, унося с собой этот долгожданный день. Если он и дальше будет сидеть на скамейке, робея и смущаясь, ничего не произойдет. Но если он потанцует с Сигрун Марией, то, без сомнения, сумеет шепнуть ей на ухо словечко-другое и попросит разрешения сказать кое-что очень важное, только не здесь, а в роще. Он обнимет ее за талию, как в тот раз, когда перевозил ее через реку, сожмет ей руку, посмотрит в глаза и скажет вполголоса: «У меня в кармане письмо для тебя. Там стихи».

Гармоника умолкла. Палли с Холмов отдыхал, а танцующие уселись на скамейки вдоль стен. Пыль медленно оседала в прямом луче солнца.

— Вот здорово! — сказал поденщик Маунги и встряхнул табакеркой.

Никто ему не ответил. Палли с Холмов неторопливо взмахнул несколько раз белым носовым платком, вытер пот с лица и шеи и стал тихонько насвистывать, перебирая кожаные ремни, словно вспоминал новую мелодию. Затем внушительным откашливанием дал понять, что перерыв окончен.

Парень встал. Колени у него слегка дрожали. Чувствуя, что щеки горят огнем, он заколебался и готов был опять сесть на скамейку или выскочить за дверь, но вместо этого, будто во сне, пошел по залу прямо к Сигрун Марии и наклонил голову.