Избранные произведения. Том 1
вернуться

Городецкий Сергей Митрофанович
Шрифт:

СЕРДЦЕ

1. Поэт

Изныла грудь. Измаял душу. Все отдал, продал, подарил. Построил дом и сам же рушу. Всесильный — вот — поник без сил. Глаза потухли. Глухо. Тихо. И мир — пустая скорлупа. А там, внизу, стооко лихо, Вопит и плещет зверь-толпа. «Ты наш, ты наш! Ты вскормлен нами. Ты поднят нами из низин. Ты вспоен нашими страстями, Ты там не смеешь быть один!» Как рокот дальнего прибоя, Я слышу крики, плески рук. И одиночество глухое Вползает в сердце, сер паук. Да. Я был ваш. И к вам лишь рвался, Когда, ярясь от вешних сил, В избытке жизни задыхался, Метался, сеял и дарил. Когда же в темную утробу Вся сила, сгинув, утекла И жизнь моя к сырому гробу На шаг поближе подошла, — Я увидал глаза и пасти, Мою пожравшие судьбу, И те же алчущие страсти, И ту же страстную алчбу. И возмущенный отшатнулся, И устрашенный отошел. Владыкой в омут окунулся, Назад вернулся нищ и гол. О, вам отныне только песни! Я жизнь для жизни сберегу. Я обману вас тем чудесней, Чем упоительней солгу. Поэт, лукавствуй и коварствуй! И лжи и правды властелин, Когда ты царь — иди и царствуй, Когда ты нищий — будь один. Март 1907

2. Старик

Я стар и слаб. Но помню я, Но что-то помню с давних пор Из страшной Книги Бытия, И что-то видел этот взор. Мой голос глух, и мысль темна, Родился я — скончалась мать. Я знаю жизнь дотла, до дна. О, только, только б рассказать! Мой детский мир был так суров. Подвальный мир: окно вверху — Все та же казнь за жизнь отцов И зуб за зуб расчет греху. О, сколько раз, избит ремнем, Я вверх кричал: «О, Ты! Кто Ты?» Но день молчал. И с новым днем Опять молчанье и кнуты. Прошло ученье. Г од любви! Густая ночь тяжелых кос. И пыль в глазах. И жар в крови. И утром блески белых рос. Священный год! Я Бога знал. Я знал весь мир моим, одним. Но кто же, кто навек отнял, Что было миг один моим? Нет мук страшнее мук родов — Все та же казнь за первый грех. О, женский крик и лязг зубов, И в этом крике чей-то смех! Родить живого — род продлить. Но для чего родить птенца Глухонемым? Гнилую нить Зачем тянуть от мертвеца? Когда бы знать, кого проклясть, Кого позвать, к кому поднять Хулой сверкающую пасть, Когда бы знать, когда бы знать! За годом год мне в душу нес Тяжелый груз позорных мук, Удавный гнет событий рос, Судьба душила тьмою рук. Дряхлела кровь, и голос гас, И свянул жизни алый цвет, И с каждым часом ближе час Ночного зова в горний свет. Пускай. Я — вот. Я весь готов. О, там молчать не буду я! Я помню муки всех веков, Я знаю Книгу Бытия. И я спрошу: вот этот шрам, Вот этот стон. Вот тот удар. За что? За что? И кто Ты сам? И жизнь людская Твой ли дар? И если Твой, будь проклят Ты И Твой закон. И власть Твоя. От нашей крови все желты Страницы в Книге Бытия.

3. Уроды

Я шел по улицам, и город громкий Вокруг выбрасывал прохожих без числа, Несущих шляпы, палки и котомки, Невольников безделья или ремесла. Я был уродлив, мелок и недужен, Я чьим-то вымыслом был вымышлен дурным, Но этой жизни городской не меньше нужен, Чем труб фабричных серый дым. Был полдень на исходе. Солнце сонно Слепило окна, зданий пестрые глаза. Я думал: жизнь чарует неуклонно И здесь, где конки, лавки и воза. Как бы в ответ на эти мысли Из-за угла старуха выставила горб. Черты — нет, не лица, а кладбища — отвисли, Но даже их скрывал двойной остроугольный горб. «На праздник жизни жизнь сама же Свое уродство кажет мне, глумясь!» — Подумал я и дальше шел, отважен, В глаза впивая уличную вязь. И тотчас же привлек мое вниманье Старик солдат, заснувший у окна, Где бегали, теснясь, обложки и названья На полках, подставлявших рамена. Он спал. Но глаз один не мог закрыться, И над белком вверху темнел зрачок. И в нем не перестала улица кружиться, И мимо город так же сыпался и тек. «Война! Несовершенство яркой жизни! — Ответил мысленно я встрече старика, — Но сколько блага принесет своей отчизне Детей, рожденных нами, быстрая река!» И детское я увидал существованье. Но лучше б не видать такого бытия! Рахитиком предстало мне страданье, В огромном черепе бессмысленность тая. Как? Ты опять противоречишь встречей Моим надеждам, мыслям и мечтам? Так на, смотри: я сам иду предтечей Желанных дней, смотри — я сам! Я сам, уродливый, убогий и недужный, Всю силу красоты в себе несу! На эти вымыслы твоей тоски ненужной Грядущего я возношу красу! Июнь 1906

4. Городские дети

Городские дети, чахлые цветы, Я люблю вас сладким домыслом мечты. Если б этот лобик распрямил виски! Если б в этих глазках не было тоски! Если б эти тельца не были худы, Сколько б в них кипело радостной вражды Если б эти ноги не были кривы! Если б этим детям под ноги травы! Городские дети, чахлые цветы! Все же в вас таится семя красоты. В грохоте железа, в грохоте камней Вы — одна надежда, вы всего ясней! 1907

5. Людские лица

О лица, зрелища трущобных катастроф, Глухие карты тягостных путей! Невольный голос ваш печален и суров, Нет повести страшнее ваших повестей. Как рассказать, что рассказал мне тот старик, Поднявший до виска единственную бровь? Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик, И р'aвны пред его зрачком убийство и любовь. Взгляни на ту, закутанную в желтый мех, Подкрасившую на лице глубокий шрам. Она смеется. Слышишь яркий, женский смех? Теперь скажи: ты отчего не засмеялся сам? Вот перешла дорогу женщина в платке. И просит денег. Дай. Но не смотри в глаза. Не то на всяком, всяком медном пятаке В углах чеканки будет рдеть блестящая слеза. И даже в светлый дом придя к своим друзьям, Нельзя смотреть на лица чистые детей: Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям — На белом мраморе следы пороков и страстей. Но и старик, и женщина, и детский лик Переносимы, как рассказ о житии чужих. Но что за ужас собственный двойник В правдивом зеркале! Свой взгляд в глазах своих! <1907>

6. Лестница

Ты помнишь эту лестницу под крышею ворот, Ступени черной лестницы и грязное окно, Ночное ожидание: придет ли, не придет? Глухие наши радости, ушедшие давно? Любимая, затерянная в мчащихся годах! Ты хочешь, все прошедшее вернется к нам теперь? Вот полночь хрипло пробило на кухонных часах, Вот гулким болтом брякнула внизу входная дверь. За день-деньской измученный, ослабший и больной, По этой темной лестнице тяну за шагом шаг. Зимой, дождливой осенью иль белою весной, Все тот же изувеченный, душою зол и наг. Не ты ль бродягу жалкого впускала и звала, Звала любимым чахлого, дарила поцелуй, Не ты ли губы серые ласкать-лобзать могла, Шептала горемычному: «Любимый, не тоскуй». Я помню милой комнаты убогонький уют. Да, теплой, тихой комнаты. И ласку грубых рук. И все, чем жизни бедные влачатся и живут, И все, чем только терпится судьба, сосун-паук. Мои седые волосы! Блуждающий мой взгляд! И там в глуши Смоленского нагнувшийся твой крест! О, как же люди ждут еще, идут и говорят, О, как же еще движется такая жизнь окрест? Март 1906

7. Гость

Ах ты, Ванечка-солдатик, Размалиновый ты мой! Вспоминается мне братик Перед бунтом и тюрьмой. Вот такой же был курносый Сероглазый миловид, Только глаз один раскосый Да кругом лица обрит. Вместе знамя подшивали, Буквы клеили на нем. Знали: сбудем все печали, Только площадь перейдем. Белошвейня мне постыла, Переплетная — ему. Сердце волею заныло, Ну-ка, душу подыму! Только почту миновали И к собору подошли, Серой тучей наскакали, Словно встали из земли. Жгли, давили, не жалели, Вот такие же, как ты… Прочь, солдат, с моей постели! Память горше бедноты! Вот такие же хлестали Беззащитную гурьбу. Что глаза мои видали, Не забуду и в гробу. Уходи, солдат проклятый! Вон он, братик, за тобой Смотрит, чахлый, бледноватый, Из постели гробовой. Январь 1907

8. Часы

В уездном городе глухом Жил старый часовщик. Колес и стрелок скопидом, Минуток гробовщик. Осколок древности самой, Он был Христу родня И, часовой замкнут тюрьмой, Не знал сиянья дня. За кассой дочь часам любви Утекшим счет вела. Бегут часы: люби, лови!.. Ах, если б я любить могла! Но час настал, ударил гром. Толпа гудит, зовет: Вставай, товарищ, мы идем! Стучатся у ворот. Что надо вам? — Открой скорей! Кому открыть? — Открой! Не смеет дочь открыть дверей, И прянул вольный рой. Пробит висок. Коса в крови. Ушли. Стучат часы. Часы летят, считай, лови! Бегут часы трусы. Сидит старик во тьме дневной, Сквозь тьму на труп глядит. Часам кивает сединой, А в ставни дробь стучит. Стучит, дробит клочки минут, Добить, добить слепцов! Кто жив, сюда! — Кто жив, тот тут. Слепцы из мертвецов. 1907