На краю махалли остались только наши мешки. Бабушка дает узбеку деньги. Опускает мешки на скамью и ждет дедушку.

— Напечем пирожков. Хорошая мука, сухая, рассыпчатая.

Усталый путник снимает шлем, кладет на ковер саблю.

Он тоже ждет пирожков. Сегодня будут с изюмом и рисом.

Ну вы знаете, кто такой Чкалов.

Это все знают, даже девочки, которые, кроме как кукол наряжать, ничего не любят. Он был счастливый человек: делал что ему нравилось — летал и видел мир сверху без всякого, что мешает.

Он был благородный человек. Перелетев в Америку, он пожимал руки неграм. А тогда в Америке это не было принято. Когда он летел через льды на полюсе, у него текла кровь из носа и ушей, а в остальном все было хорошо, и его встречали цветами и криками «ура».

Он был сталинский сокол. Я с детства не любила ничего сталинского, но тоже восхищалась соколом. Все портил мой интерес к взрослой многомысленности: если написать только первые буквы от этих гордых слов — СС, получалось как у отборных фашистов. Куда только не заведет мысль, с ней трудно справиться совестью, или, там, жалостью, или стыдом. Главное, об этом никому не рассказывать.

Но это я отвлеклась. У нас на стадионе поставили памятник Чкалову — в унтах, ватных штанах, со шлемом. Все каменное.

В те времена уже не сильно боялись статуй, и нашлись такие несознательные элементы, которые проковыряли ему дырочку в похабном центре штанов. Ну сами понимаете, где. И стали вставлять туда то окурок, то палку, то ветку сирени весной. Один раз даже молоток всунули, но его быстро украли.

Иногда было совсем скучно, и мы говорили: айда на стадион, посмотрим, что сегодня у Чкалова в штанах.

Один раз кто-то прибежал во двор с криком, что у Чкалова скорая помощь и раненые.

Оказалось, что узбекская семья из кишлака решила под ним фотографироваться. Среди семьи были старики, женщины и дети. То есть те, которым нельзя смотреть на похабное. А у Чкалова из штанов торчал тюльпан. Благородные мужчины узбекской семьи залезли один на другого, чтобы тюльпан из штанов изъять, но верхний не удержался и стукнулся лбом об чкаловские каменные унты. А потом вовсе свалился на асфальт головой. Ни о каком фотографировании уже и речи быть не могло. Все стали кричать и звать на помощь. Приехала скорая и перебинтовала ему голову.

Но это мне рассказывали. Когда мы прибежали, Чкалов уже стоял один, с тюльпаном в штанах.

Тюльпан увядал, потому что у нас жарко.

У Зигатуллиной были коричневые банты и белые тоже, для торжественных линеек в школе, но красных не было, а ей хотелось. Зигатуллина, неловкая скромница, жила в сараях в конце соседней улицы. Она была бедная, и лишние банты ей не светили.

Как-то раз зимой, когда мы были атакованы снежками в дворовом сортире при школе и деваться было некуда, пока учителя не придут за нами, она поведала нам это свое заветное желание — красные банты, а потом хоть умереть.

У нас в подъезде жила семья Кремеров — старики уже, у них дома царил смертельный порядок. Нас они любили и часто приглашали, потому что мы были культурные, как они.

У них в спальне было две кровати, блестящие, с шишечками, с кружевным всяким над и под. Но главное, их кровати были связаны большими атласными красными бантами. Какая глупость — связывать кровати, они что, поссорятся, разбегутся, как мойдодыры? В общем, не нужны кроватям эти банты, а Зигатуллиной нужны.

В тот день я была особенно любезна. Прочитав вслух Пушкина, я попросилась в туалет, а потом проползла по коридору в спальню за бантами. Старый Кремер храпел на кровати в пижаме и носках и ничего не заметил. Отвязав банты и засунув их в трусы, я проползла назад.

Поднимаясь за мной по лестнице в нашу квартиру, бабушка заметила у меня красный шелковый хвост, торчащий из-под платья.

Как же меня драли! Даже дедушка, который уж точно считал кражу преступлением, вступился.

Долго репетировали покаянную речь. Она мне удалась, Кремерша растрогалась, отвязала второй бант от кроватей и отдала мне оба. Бабушка ее не одобрила, но ничего не поделаешь, банты мои!

Зигатуллина сияла, но недолго, ее мать решила, что она украла их, и ее тоже поколотили.

Взрослые, скажите мне, вы сами-то не верите в бескорыстное добро? А чему нас учите тогда?

«Есть в желудях что-то такое, что не позволяет их есть каждый день». Но в детстве так не казалось.

Да, кушали, жарили в костре и кушали, но по чуть-чуть. Грызли. И ничего, не умерли. Собирали неистово, с риском для жизни на трамвайных путях.

Игрушечно продавали в игрушечных магазинах, игрушечно лечили, приклеивали шляпку, обертывали-одевали. Кидались-пулялись.