Удар шпагой в ножнах по ногам, по ребрам и в лицо упавшему врезаются носки сержантских сапог. Хорошо хоть, не пуля в затылок, как несчастному Канниону намедни.

— Шире шаг…!.. отродье!!! — рявкает командир отделения. — Молись…, чтобы в бою Единый спас твою… душонку!

…Первое время, выстаивая на коленях на вечерних службах, он мысленно спрашивал Единого: «За что?» Потом понял, что это бессмысленно. Единый если кому и является, так это Клеомену, который говорит о новых «видениях» в каждой проповеди. И, судя по их благополучию, Единый вполне доволен такими слугами.

Тогда, может быть, что-то имеет против них Та, кого они проклинают вот уже четыре века. Он не знал о Ней ничего, кроме имени и того, что некогда в городе Ей поклонялись. Да и о том узнал из судебного заключения. Соответственно, ничего не знал и о том, как Ей молиться. А потому обратился, как обратился бы к давно умершей матери, безыскусно, зато от чистого сердца. Верил ли он? Нет, все же, наверное, не верил: ведь тогда, четыре века назад, Она ничем не помогла своим жрицам. Но было неимоверно приятно, без выражения бубня ежевечернюю молитву, мысленно обращаться к Ней. Даже если Великая Мать оставила его обращения без внимания, он был ей благодарен уже за это удовольствие…

— Стоять…..! — раздалось над ухом. Машинально сделав два шага на месте и вместе со всеми грохнув прикладом в дорожную пыль, он остановился. После быстрого перехода, да еще бессонной ночи это было настоящим наслаждением.

Он был невысок ростом, увидеть, что происходит, не получалось, а за попытку встать на цыпочки запросто могут прогнать сквозь строй. Но там, впереди, где шли настоящие батальоны, явно что-то происходило. Он слышал ружейно-пушечную канонаду только несколько раз, на учениях. Может, и сейчас… Но тогда стреляли одиночными, берегли порох, пули и ядра, их учили скорее для проформы. А там, впереди, стреляли непрерывно, и не только их мушкетов, но и из пушек. Вот, цветным росчерком разорвав ночное небо, взлетела сигнальная стрела. А они все стояли, не зная, с кем, зачем и куда их пошлют воевать. Не зная?

— Проклятье, эти дерьмовые язычники совсем обнаглели! — расслышал он впереди знакомый голос. Обладателя голоса давно и прочно ненавидели почти все солдаты и немало офицеров батальона. Желчный, жестокий и непробиваемо самоуверенный капитан Такредис, на руках которого больше крови подчиненных, чем врагов или, хотя бы, мятежных крестьян. — Моя б воля, я б там и младенцев перевешал — за то, что этих ублюдков пустили!

— Сир капитан, — оборвал его излияния адъютант командира полка. — Поручено передать: полк попал в засаду, командир полка Роммер убит, командир первого батальона Конти тяжело ранен. Командование принял подполковник Нинэти.

— Обстановка? — зло бросил капитан.

Афандис обратился в слух: адъютант говорил тихо, суматошная пальба впереди глушила голоса. Но главное понял.

— Первый батальон подвергся огневому налету язычников, понес потери и сейчас перестраивается. Второй батальон по приказу нового командующего наступает на село через реку, при поддержке пушек. По приказу сира Конти вам следует обойти село и ударить язычникам в тыл, дабы ни один не ушел. Ваша задача — захватить их пушки и семьи селян, наверняка они в домах на той стороне.

— Так это же здорово! — кровожадно оскалился капитан. — Передай Конти, мои обормоты сделают все как надо или все полягут.

— Так точно, сир капитан!

— Живее, живее, мне еще этих ублюдков ослиц и шакалов поворачивать.

Дождавшись, пока гонец отправится восвояси, капитан набрал в легкие воздуха и рявкнул командирам взводов:

— Диффин, Найлас, Фанарис! Поворачиваем в сторону Памфилиона! Задача — обойти и атаковать деревню с тыла!

Офицеры бегом бросились выполнять: тяжелой руки Такредиса боялись даже они, а уж его связей с Клеоменом… Миг — и Такредис остался один.

— Примкнуть штыки! — расслышав команду, рыкнул сержант. — Нале-во! Шагом маар-рш!

Афандис машинально выполнил приказ. Со штыком мушкет был длиннее его роста и вполне мог заменить копья пикинеров. Он уже развернулся, готовясь убивать тех, кто ничего плохого ему не сделал, по приказу тех, кого ненавидел до глубины души. Но тут взгляд упал на спину идущего впереди Кастакиса. Обтянутая унылым черным мундиром, местами уже серым от пыли, местами еще темнее от пота, она была такой беззащитной… Положим, Кастакис, такой же несчастный, заподозренный в какой-то ереси, ничего плохого ему не сделал. А если сержанта? Он, правда, идет сзади, и пистоли в руках смотрят в спины подчиненным (решит кто дезертировать на ночной дороге — схлопочет пулю между лопаток). Еще у него на поясе шпага и кинжал. Но если ударить прикладом со всех сил, и попасть по колену…

«Так ведь это смерть! — подумал Афандис. — И душу погублю, убив сержанта церковного воинства — так ведь полковой капеллан говорил. А уж убивать будут, так не сразу пристрелят!»

И все-таки так жить он больше не мог. Даже если переживет бой — что ждет дальше? Возвращение в постылую казарму, больше похожую на тюрьму. Миска гнусной, пахнущей тухлятиной баланды, по недоразумению именуемой супом. Обращение хуже, чем со скотиной. А в конце — или смерть в бою, или пуля в голову от своего же командира и брошенный без погребения труп. Он ведь видел, как это происходит на тюремном дворе. Сам относил однополчан туда, где их трупы сжирали псы. Если кому-то повезет дезертировать, кстати, по следам пустят этих же, натасканных на человечину, чудовищ.