Шрифт:
Прошлой осенью создали областную организацию Союза художников и теперь контролируют, определяют, направляют… Но в сберкассах давно уже пооблежались, поосвоились с сейфами большие орловские тысячи…
Молодой скульптор Владимир Петров был очень чувствительным человеком. И когда узнал, что Ната забеременела и плачет, жалуется, то не мог прийти в себя, все валилось у него из рук, и было такое чувство, будто это он повинен во всем. Начинал еще и еще раз вспоминать все, что было у него связано с Натой, и приходил к выводу: нет, он ни в чем не виновен. А чувство вины не спадало. В нем было сейчас как бы два человека — обвинитель и обвиняемый.
«Если бы не ты, она бы не познакомилась с Орловым».
«Да, но я вовсе не хотел, чтобы они знакомились».
«Надо было оградить ее от этого субъекта».
«Она же сама потянулась к нему».
«А ты отошел в сторону и предал ее».
«Господи, что значит «отошел»? Это она от меня отошла. И, если уж говорить откровенно, она вообще никогда не интересовалась мною. Я был ей безразличен».
«Ты же знал, что собою представляет Орлов. И как порядочный человек обязан был предупредить ее…»
Владимир насмешливо хмыкнул:«Предупредить…» Да она даже не хотела со мной разговаривать».
Он увидел Нату в Доме культуры, на выставке работ самодеятельных художников и удивился: как доверчивы, восторженны и в то же время нетерпеливы ее большие глаза. Девушка заинтересовала Владимира, он незаметно взглядывал на нее, стесняясь заговорить, стесняясь даже приблизиться к ней. Потом одна из ее подружек вдруг ни с того ни с сего стала задавать ему вопросы, наивные, смешные: «Как вы думаете, долго такую картину рисуют?», «А за скока ее можно продать?», «А кто ее может купить?» Вот так и завязалось знакомство.
…Ната у него в мастерской. Все для нее здесь ново, интересно, все в диковинку. Таращит глаза как ребенок. Красивое лицо. Красивая спортивная фигура. Уж он, скульптор, знает, что красиво, что не красиво. Конечно, угловата, стеснительна и, по всему видать, не очень-то культурна, но красива. И если ее хорошо, со вкусом одеть, обучить приличным манерам…
И тут — Орлов. Хмурый. Усталый. Удивился, увидев Нату, быстро, нескромно оглядел ее, и в глазах забегали бесенки, на губах появилась холодная улыбка. А какой задушевный, проникновенный, черт возьми, голос — умеет же человек! С хорошенькими женщинами он всегда разговаривает таким вот голосом, а со всеми другими людьми — суховатым, сдержанным. Как пошло, неприятно даже само это перевоплощение.
Петров не любил Орлова, но если живешь в одном небольшом городе и у тебя с ним одна редкая профессия — хочешь не хочешь, встречайся, хотя бы изредка.
— Моя мастерская намного лучше этой. — Орлов вел себя так, будто Петрова не было тут. — Ну, Володя только недавно начал работать.
Скверная привычка у человека — принижать других. Действительно, Петров — молодой скульптор. Ну и что из того? «Моя мастерская…» Нахалом оттяпал. У него и прежняя мастерская была куда тебе — просторная, светлая, теплая, так нет, захотелось еще более лучшую; всю зиму бегал по начальству и что-то доказывал…
— А вы красивы. Как Афродита. Знаете, кто такая Афродита?
Ната помахала головой. Это получилось у нее как-то легко, изящно.
— Женская красота, — продолжал Орлов, — явление объективное, разумеется.
«Поначалу покажем себя глубокомысленным, тонким эрудитом», — насмешливо думал об Орлове Владимир.
— Философы учат, что понятие о красоте в разные времена не было одинаковым. Крестьянин в старой России считал, что красива та девушка, у которой розовые щеки, крепкие руки и ноги. Ему нужна была здоровая, сильная работница. А отсюда вырабатывалось и его понятие о красоте. А дворянчику подай томную деву с бледными щечками и осиной талией. Лучше всего понимаем красоту, конечно, мы — художники. Это — наша профессия.
У самого Орлова солидная внешность, моложавое, с правильными чертами лицо. Вроде бы мужчина как мужчина, только в глазах нехороший нагловатый блеск да в приподнятой голове лихая самоуверенность. Повернулся к Петрову:
— Знаешь, Володя, я сочинил музыку на стихи Лермонтова «Она была прекрасна, как мечта… Я был готов упасть к ногам ее, отдать ей волю, жизнь, и рай, и все, чтоб получить один, один лишь взгляд…»
Делает вид, будто говорит Петрову, а на самом-то деле — Нате.
«Все примитивно и пошло. Даже слова пошлые, хотя и лермонтовские».
— Надо бы отдать ноты какому-нибудь певцу, — пробормотал Петров.
Он знал, что Орлов не разбирается в нотах. Сделал так, как на его месте сделал бы Орест Михайлович, — уязвил.
— Здесь нет хороших певцов. Пошлю в Москву.
Разве Орлова поставишь в затруднительное положение.
С каким удовольствием Петров отругал бы Орлова и выгнал его, но не ругает, не выгоняет. Владимир чувствовал в себе странную раздвоенность: он не трус, но в общении с людьми выказывает самому ему непонятную осторожность, даже робость, и люди, плохо знающие его, могут воспринимать это как трусость. Орлов, наверное, считает Владимира трусом. А с трусом чего церемониться.