Я уже начала карабкаться вновь на возвышающийся надо мной уступ скалы, как вдруг кто-то схватил меня за ногу, и я чудом удержалась на своей скале.

Я завизжала и с ужасом посмотрела вниз. На меня с надеждой смотрела разбитая физиономия Шаблина с огромным синяком под глазом.

– Фимка! – заорала я. – Ты жив, скотина!

Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы ухитриться не только самой не свалиться с узкого скального выступа, но и помочь вскарабкаться на него Фимке. Он дышал, как насмерть загнанная лошадь, и постанывал, хватаясь за висевшую плетью левую руку.

– Ты ранен? – крикнула я, но он только мотнул головой вверх – лезем, мол, а то сейчас опять в воде окажемся, теперь уже вдвоем.

Я и сама понимала, что медлить нельзя. С дрожью в руках я опять зацепилась за верхнюю площадку, с ужасом ожидая, что вновь почувствую, как кто-то наступает мне ботинком на пальцы, хотя и понимала, что этого не может быть.

– Оля! – услышала вдруг я знакомый голос Сергея. – Слава богу!

Его руки подхватили меня и вытащили на площадку. Сергей был весь мокрый, с него все еще текла вода, и я поняла, что он только что поднялся наверх тоже оттуда: из заполняющейся приливом бухты, где-то рядом, по скалам.

Вдвоем мы с трудом вытащили наверх неожиданно тяжелого Шаблина. Я поняла, что одной мне это оказалось бы не под силу. Рассказав Сергею, что произошло, я увидела, что он начал тревожно озираться по сторонам, всматриваясь в верхние уступы скал.

Я спросила, чем он обеспокоен. Он объяснил, что человека, который стрелял из автомата в них с Ефимом, он увидел за мгновение до выстрела, и это был не Краевский. Лица Сергей толком не рассмотрел, но ему показалось, что это был японец. И уж вовсе он был не худым, заявил Сергей. Просто их было двое. И если один из них, Краевский, которого чайки столкнули в воду, внизу, то второй явно остался наверху. И чего ждать от него – неизвестно.

– Все равно! – сказала я. – Мы должны идти вверх. Что нам еще остается?

Пока мы с Сергеем обсуждали положение, Фимка лежал на скале в двух шагах от нас и стонал.

– Ты можешь идти, Фима? – спросила я, повернув голову в его сторону.

– Не знаю, – ответил он еле слышно.

Почему-то я ему не поверила. Рука у него была прострелена, конечно, но не очень опасно, как я думаю. Руку я ему уже осмотрела и перетянула – высоко, у самого плеча. Пуля пробила ему мягкие ткани на предплечье, в верхней части бицепса. Ну, или того, что у Фимки носит название бицепса, поскольку находится именно на этом месте. Впрочем, что это я над ним иронизирую? Атлетом он никогда не был, ну и что? В любом случае, ему по-настоящему больно!

Однако, поразмыслив несколько секунд, я пришла к другому мнению. Если мы сейчас начнем страдать от боли и охать от наших синяков и ушибов, мы никогда не выберемся из этой передряги. У меня тоже, в конце концов, болят пальцы, отдавленные ботинком Краевского, особенно на правой руке. И что? Сидеть и дуть себе на каждый пальчик, как в детстве? Так детство-то давно кончилось, девочка! Ты давно играешь во взрослые игры, причем мужские.

Я уже хотела резко сказать Фимке: «Хватит ныть, размазня! Если хочешь выбраться отсюда – лезь наверх и не стони!», но вдруг подумала: а чего я добьюсь своей резкостью? Того, что Фимка почувствует свою ущербность по сравнению со мной? Что я вновь окажусь сильной женщиной, а он – слабым мужчиной? Это увеличит его силы и поможет быстрее добраться до верха? Вряд ли! Лучше сделать по-другому…

Фимка сам артист и любит спектакли. Только играть нужно так, чтобы не было заметно грима и бутафории в той пьесе, которую ты играешь. Ну, это – не самая для меня сложная часть программы.

Я подползла к нему и, с тревогой заглянув ему в глаза, спросила обеспокоенно:

– Как ты, Фима? Идти сможешь?

– Не знаю… – сказал он на этот раз очень тихо, почти прошептал.

Мы словно переигрывали с ним начало сцены, которое было забраковано режиссером.

– Держись, Фима, мы скоро выберемся отсюда! – сказала я, стараясь, чтобы в голосе моем прозвучала твердая уверенность.

В ответ Фимка снова простонал. Я погладила его по мокрым волосам и горестно вздохнула, чтобы он услышал, как мне его жалко.

Я часто просто поражаюсь, насколько некоторым мужчинам бывает необходима жалость со стороны женщины. Вот он лежит, стонущий и беспомощный, но стоит мне его пожалеть, как в нем откуда ни возьмись появятся силы и уверенность в себе. Он встанет, прекратит стонать и будет упорно ползти вверх, пока не выберется из этого ущелья. Я, конечно, понимаю весь психологический механизм, который работает в этом процессе – превращении женской жалости в мужскую силу. Мужчина воспринимает женщину как мать, в жалости ее видит проявление любви, чувствует, что он не одинок, раз его любят, и это рождает в нем энергию сопротивления жизненным трудностям, которая совсем было у него иссякла. Но при всем моем понимании не устаю каждый раз поражаться тому, как эффективно это действует, несмотря на откровенность и банальность. Меня утешает только то, что действует это не на всех мужчин, некоторые как-то умеют обходиться и без женской жалости. Но такие встречаются редко.

– Больно, Фимочка? – спросила я.

Он, сморщившись, кивнул головой. Я еще раз погорестней вздохнула и сказала:

– Потерпи, Фимочка, сейчас мы выберемся отсюда, доедем до заставы, и там тебе быстро заклеят твою…

Честное слово, чуть не сказала – «царапину»! Потому что, когда наигрываешь какое-то чувство, нужно постоянно следить за собой и не отвлекаться. Чувство – это не текст, машинально его не изобразишь, тут нужен постоянный контроль со стороны сознания.

– …рану, – закончила я фразу, обращенную к Фимке, но, честное слово, уже готова была его просто убить на месте.