– Ох и лиса ты все-таки, Мефодиевна. Ни одного словечка правды в твоей речи нет. Неужто мы не знаем, кого ты вчерась загубила? Вся округа о том разговоры ведет, – возразила Алевтина Яковлевна.

– Петух был, и точка, – отрезала Мефодиевна и, подбоченясь, окинула собравшихся взглядом с высоты порожка. Получилось очень внушительно.

– А вещественное доказательство? – не сдавалась Алевтина. – Лапка моей Пеструхи с отметиной, полученной при родах.

– Это что ж за отметина такая, Яковлевна?

– А пальчик один отсутствующий. Цыплаком еще его старшие куры оттоптали. Покажите ей, гражданин следователь, улику. Пусть зенки-то поразует.

Федя послушно достал из пакета лапку.

– Тю! Так я же этот палец вчерась и отрубила. Промахнулася ненароком.

– Ага! Чего это ты промахиваться вдруг стала?

– Да вот уж стала. Возраст дает о себе знать.

– А то! Дает! – согласилась аудитория у забора.

– Кто поверит твоим байкам? Ты у нас всегда лучше ворошиловского стрелка бывала. Не всякий мужик с тобой сравнится. Не баба, а агрегат.

– Не сравнится. Это факт, – поддакнула аудитория.

– Это я-то агрегат? Килька ты соленая!

Всех подробностей диалога Федя не помнил. Он в один прекрасный момент заметил, что слушать больше перебранку не может, что голова его готова задымиться, а дело запуталось до такой степени, что непонятно стало: кто у кого украл курицу, когда произошло ограбление и была ли вообще потерпевшая? Спор разрастался с головокружительной скоростью. Казалось, еще немного дай соседкам так мило пообщаться, и они с великим удовольствием вцепятся друг другу в волосы, разрешив спор старинным испытанным способом.

– Молчать! – не выдержал Ганга.

Его крик набатом взвился в воздух, заставив всех разом закрыть рот. Воцарилась необычная тишина. Слышно было, как шуршала в навозе на заднем дворе какая-то несушка, да первая бабочка, проснувшись от зимней спячки, перелетала с листа крапивы на подгнившую завалинку.

– Я чего хочу…

– Всем молчать!

Мефодиевна затихла, обиженно скрестив руки на груди. Поняв, что с этим контингентом нужны только суровые меры, Федя решил изобразить из себя тирана и сатрапа. Он заложил руки за спину и прошелся из стороны в сторону, по-строевому печатая шаг.

– Говорить будете по очереди и только по существу.

– И я о чем…

– Тихо!

Последовавшая минута молчания позволила Ганге прийти в себя, а склочным соседкам до поры до времени поприжать хвост.

– Первая пусть говорит Мефодиевна.

Старушка пронзила победоносным взглядом соседку и, подбоченясь, приготовилась говорить.

– Может, в дому побеседуем, чайком побалуемся?

– Это к материалам дела не относится! – отрезал Ганга.

– А чего тогда относится? Вон ее Пеструха, отсюда видно мне, на дворе на заднем червей собирает. Сама не доглядела, выпустила птицу за ворота, а потом на честных людей напраслину возводит.

– Не может такого быть, – ахнула Алевтина.

– Поди проверь.

– Другая это, похожая на мою Пеструху шибко.

– А пусть следователь поймает и сочтет, все ли на ней пальцы или один отстегнутый.

Яковлевна просяще положила свою руку на Федину ладонь.

– Поймай, сынок, уважь старушку.

Что мог ответить на это человек, носящий форму служителя закона и справедливости, человек воспитанный, привыкший уважать старость? Что он мог сказать?

Федор отодвинул Алевтину в сторону и, крадучись, направился в сторону навозной кучи.

* * *

Бультерьер – собака нервная. Об этом каждый знает. Эйнштейну, молодому самцу-двухлетке, сегодня пришлось немало понервничать. Начать с того, что утром вместо его любимого «Чаппи» в миске оказался сухой и слишком острый на вкус «Педигрипал». И после этого все пошло наперекосяк. Хозяин вовремя не вывел пса на первую прогулку. Пришлось долго терпеть и унизительно поскуливать у двери. Затем, когда все же хозяина удалось выманить на свежий воздух, оказалось, что в это же время выгуливали Грига, волосатого кавказца с отвратительнейшим акцентом. Эйнштейн никогда его не любил и частенько шел на открытый конфликт. Только странная мягкотелость хозяина, не позволявшего выяснять отношения с овчаркой кавказской национальности, не позволяла разрастись конфликту до выяснения отношений в честной драке.

Но несчастия его, Эйнштейна, на этом не кончились. Оказалось, наоборот, все только начиналось. Кто-то раскопал его личный тайник с недоеденной еще бараньей косточкой и десерт, естественно, нахально увел. Потом Антонов из третьего подъезда показал ему язык. Потом… Да что вспоминать. Не удался день. Не удался.

Оставалась одна, последняя надежда на улучшение настроения. Его любимый дуб, у которого Эйнштейн, пардон, забил место для своего облегчения. Непонятно, почему это дерево так привлекало внимание бультерьера, но пес был от него в полнейшем восторге и делить сей объект ни с кем не собирался. От одной мысли о том, что сейчас произойдет встреча с любимым дубом, Эйнштейн подпрыгнул на месте и весело, как при встрече с сыном хозяина, побежал в сторону места, выбранного для особых дел.