После публикации этих спорных статей мне раз или два довелось встретиться с Жаком Шираком, Мари-Франс Гарро и Пьером Жюйе. Я обнаружил у Жака Ширака обаяние или, скорее, нашел его симпатичным, «sympa», как говорят молодые люди; как мне показалось, общаться с ним было легко, легче, чем с Жискаром д’Эстеном. В конечном счете, с последним я никогда не разговаривал ни о чем другом, как только о политике, исключительно о политике. Как человек он всегда казался мне недосягаемым.

Через несколько недель после муниципальных выборов я сошел с круга. Перед моим сердечным приступом я написал несколько статей о «неизбежном столкновении» весной 1978 года, назвал срок в один год, «чтобы убедить»; последняя статья о внутренней политике увидела свет 28 марта. Четыре статьи, ознаменовавшие окончание моего тридцатилетнего сотрудничества в газете, появились в период между 23 и 27 апреля.

Я написал эти четыре статьи, чтобы попрощаться с читателями «Фигаро», чтобы испытать себя в тот момент, когда рука еще с трудом выводила буквы. Эти статьи найдут место в последней части книги, посвященной годам отсрочки, дарованной мне природой и помогающими ей лекарствами, отсрочки, сладко-горький вкус которой я с перебоями вкушаю.

«Опиум интеллектуалов» завершает фазу моей жизни — пятнадцать лет, в течение которых я работал вне университета, как журналист и как активист. Появившись весной 1955 года, за несколько месяцев до выставления моей кандидатуры в Сорбонну, книга провоцировала левых интеллектуалов, хотя и не составлявших большинства, но весьма влиятельных в университетской среде. Она вышла в свет за год до доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС, и обстоятельства способствовали ее успеху, несмотря на вызванный ею гнев: парижская интеллигенция начинала задавать себе вопросы относительно марксизма-ленинизма и Советского Союза.

Критика идеологий, как я ее понимаю, не остановилась для меня после «Опиума». Прежде всего, я дискутировал с теми или иными моими противниками, пытался уточнить свои позиции, опровергнуть упрек в скептицизме или нигилизме, который адресовали мне многие читатели. Кроме того, мой вывод — «Конец идеологической эры?» — вызвал более или менее пылкие споры по обе стороны Атлантического океана. Публикация в начале 60-х годов трех маленьких томиков об индустриальном обществе навела меня на мысль увязать фазы социально-экономического развития с идеологиями.

Оглядываясь назад, я иногда спрашиваю себя, почему посвятил столько времени идеологической критике — этим словом я обозначаю многочисленные статьи (среди которых «Три очерка об индустриальной эре» («Trois Essais sur l’age industriel»)), и две книги («От одного святого семейства к другому» («D’une sainte famille `a l’autre»), «История и диалектика насилия» («Histoire et Dialectique de la violence»)).

Я нахожу несколько смягчающих обстоятельств для явления, которое кое-кто назовет ожесточением полемиста. Не скажу, чтобы я питал особые иллюзии насчет действенности дискуссий. Чувства еще долго не умирают, после того как идеологии, в которых они выражают и рационализируют себя, уже опровергнуты. Но, по крайней мере, мыслящие люди пытаются обосновать или оправдать свою веру; многие из них никогда не соглашались со сталинским вариантом марксизма. Впрочем, я никогда не дискутировал с верующими в диамат.

Статьи и книги, отнесенные мной к категории критической идеологии, выполняют задачу, которую я себе поставил еще в молодости: сопоставлять идеи с реальностями, которые они выражают, искажают или преображают, прослеживать одновременно ход событий и развитие идей. Три первые главы «Опиума» трактуют о «священных коровах» — левом движении, пролетариате, революции— с целью проанализировать эти неоднозначные понятия и их различные смыслы в зависимости от исторического контекста.

Эта критика — одновременно марксистская и кантианская. Марксистская — поскольку Маркс всегда искал за словами и за иллюзиями подлинный жизненный опыт. Какое суждение вынес бы он о режиме, который ссылается на пролетариат, не оставляя последнему ни одной из свобод, предоставляемых ему буржуазной демократией, хотя бы, например, свободы выбирать своих профсоюзных представителей? Кантианская — ибо эта критика осуждает такую философию истории, которая преступает границы знания и обоснованного предвидения.

В течение тридцати лет каждая смена парижской идеологической моды сопровождалась очередным переосмыслением марксизма. Тексты, которые я включаю в категорию идеологической критики, принадлежат по существу, если не по видимости, к совершенно различным литературным жанрам. «Опиум интеллектуалов» я еще и сейчас рассматриваю как эссе для культурного читателя; «От одного святого семейства к другому» и, в особенности, «История и диалектика насилия» приближаются к философии; мне не удалось изгнать профессиональный жаргон со страниц, посвященных «Критике диалектического разума».

Послевоенные дискуссии во Франции напомнили мне те, которые происходили в Германии в 1923–1933 годах. Вторично я оказался на общей для марксизма и экзистенциализма почве: одновременном критическом рассмотрении личности и исторических судеб человечества. Альтюсер принадлежал к другому поколению, он подходил к марксизму с другого конца. Посвятить ему большой очерк меня побудило любопытство. Извлекло ли из старых книг новое поколение, применяющее новомодные общественно-научные концепты, неизвестного Маркса, подлинного Маркса или, по крайней мере, такого Маркса, понимание которого освободилось бы чудесным образом от трудностей, непреодолимых для всех истолкователей за истекшие сто лет?