Этот список проигравших был больным местом клиента у стойки бара. Он словно размахивал им, жестикулировал, требуя, чтобы проигравшие выслушали его, он видел угрозу, которой можно было избежать, аварию, катастрофу. И она надвигалась, надвигалась нелепо и безжалостно. А он, пытавшийся ее остановить, только и мог, что отойти в сторону и помахать рукой. Мимо. Опять мимо. Все без толку. Хватит, сыт по горло.

Но самое худшее пришло лишь сейчас. Действительно, хуже некуда. Теперь все в прошлом. Миновали времена, когда Цетт был не командой, а сказкой, за которую можно было от души поболеть. Цетт побеждает! Начал побеждать раз за разом, по привычке, теперь он побеждает почти регулярно и не стесняется своих побед. Теперь у него есть деньги. А за деньги можно купить все — игру, игроков. Цетта купил какой-то дилер, разъезжающий на дешевой тачке, полированной корейской жестянке, которую может купить любой дурак, пусть даже в кредит. Этот Дед Мороз сунул Цетта так глубоко в свой карман, что тот оттуда даже носа не кажет. И что происходит? Цетт выигрывает. Выигрывает так, что глаза бы не смотрели. Пусть смотрит кто хочет, но только не он, мужик у стойки бара. Ему стыдно. Он спрашивает себя: разве ж это Цетт? Это кучка наемников, прикупленных там и сям, мешки, набитые долларами, это бегающие по льду сейфы, выписывающие коньками виражи бандиты, вот они кто, они многое умеют и еще станут мастерами. Но они еще не все знают. Но Цетт. Но Цетта больше нет.

Зуттер заказывает еще одну порцию виски и получает ее; для этого ему пришлось вырвать из оцепенения пялившуюся в телевизор даму. Ему надоело избегать то сверлящего, то остекленелого взгляда с другого конца стойки. У человека есть история, ему нужен слушатель — добровольный, не по принуждению. Зуттер берет стакан с виски и, минуя три табуретки, подсаживается к человеческому голосу.

— Цетт, — говорит Зуттер.

Мужчина быстро отворачивается, смотрит, не прикасаясь к нему, в свой стакан и бормочет:

— Воняет. Все воняет.

— Ну и пусть, — успокаивает его Зуттер. — Но Цетт. Это пустяк по сравнению с Цеттом.

— Он шлет привет, — отвечает тот. — Цетт шлет привет.

— Издалека, — говорит Зуттер.

— Издалека, — соглашается мужчина. — Из очень дальнегодалека.

— «Прими мой привет издалёка», — тихонько запевает Зуттер старую песню о Рутли [48] , которую ему когда-то приходилось петь в школе.

— «У озера тихий пассаж», — так же негромко подхватывает мужчина, у него приятный голос певца, Зуттер это слышит, и они уже вместе начинают сначала: «Прими мой привет издалёка, над озером тихий пейзаж».

— «Над озером тихий пассаж», — ухмыляется тот.

Зуттер сотрясается, будто ему и впрямь смешно.

— Поехали дальше, — говорит Зуттер, — твой пассаж может оставаться таким, каким ему нравится.

— Ты что — священник? — спрашивает тот.

— Упаси бог, — отвечает Зуттер.

— Нет, ты священник, — настаивает другой, — ты поешь, как священник.

— Аллилуйя, — затягивает Зуттер.

— Когда начался твой траур? — интересуется любитель красного вина.

— «Под Страсбургом в окопе», — отвечает Зуттер и напевает мелодию, на сей раз на полном серьезе.

— «На страсбургском высоком…» — эту ты тоже не знаешь?

— Эту тоже, — отвечает тот и продолжает фальцетом: «…мосту стоял я раз. / С альпийских гор высоких / не отводил я глаз. / И думал: до чего же / люблю твои края, / страна моя пригожая, / Швейцария моя».

— А ты можешь, — хвалит его Зуттер, — у тебя голос.

— Нет у меня голоса. Был да сплыл.

— Есть, и еще какой. Давай пропустим еще по одной. Возьмем да откроем церковь. Я священник, ты — певчий.

— «Возьми меня за руку, / веди с собой всегда, / забыть тоску и муку / сумею я тогда. / По жизни не под силу / мне одному идти. / И лишь с отчизной милой / мне — вечно — по пути».

На этот раз Зуттер пел вторым голосом, последние три слова они пропели, кивая в такт головой, и закончили дружно, как идущие в ногу солдаты.

— Но Цетт, — говорит Зуттер.

— Да ну его.

— Что с воза упало… — начинает Зуттер.

— То пропало, — подхватывает его собеседник.

— Туда ему и дорога, — заключает Зуттер.

— А эту ты знаешь: «Впереди Христос. Мчит, как паровоз».

— Эту не знаю, — говорит Зуттер.

— Но эту-то знаешь наверняка: «Паломник издалёка на родину бредет. / Там ждет его подруга. Там он покой найдет».

Зуттер молчит.

— «Но милая в могиле», говорится далее в песне, и когда я понял, что это такое, я перестал ее петь. А ведь в воскресной школе это была моя любимая песня. Но тогда мне было девять лет, о милой я знать не знал, даже о той, что в могиле.

— Ты прав, — говорит Зуттер. — Но Цетт.

— Цетт тоже в могиле и там останется. Пусть истлевает. Ты уезжаешь, — спрашивает собеседник без вопросительной интонации. — У тебя дела.

— Я еду к Руфи, — говорит Зуттер и пугается, так как тот окидывает его взглядом, и его синие глаза смотрят зорче.