Под управлением любви
вернуться

Окуджава Булат Шалвович
Шрифт:

Перед телевизором

Слишком много всяких танков, всяких пушеки солдат.И военные оркестры слишком яростно гремят,и седые генералы, хоть не сами пули льют —но за скорые победы с наслажденьем водку пьют.Я один. А их так много, и они горды собой,и военные оркестры заглушают голос мой.

«Кого бояться и чего стесняться?..»

Кого бояться и чего стесняться?Все наперед расписано уже.Когда придется с критиком стреляться,возьму старинный лефоше [1] .За позабытым Спасом, что на Песках,разметим смертный путь.Средь аргументов между нами веских, —ему прицелюсь в грудь.Вот он стоит, похожий на лакея,уставясь трехлинеечкой в меня,хозяин и Арбата, и Лицея,и прошлого, и нынешнего дня.Он не спешит, заступничек народный,на мушку жизнь мою берет,и лефоше мой, слишком благородный,не выстрелит, я знаю наперед.Я как последний юнкер безоружен,в лакейскую затею вовлечен…Но вот курок нажат, Арбат разрушен,кто прозевал свой выстрел – обречен.Там, за спиной – чугунная оградакругла как мученический венец…А благородство – это ль не наградав конце концов за поздний сей конец?

1

Лефоше – дуэльный пистолет.

«Все глуше музыка души…»

Все глуше музыка души,все звонче музыка атаки.Но ты об этом не спеши:не обмануться бы во мраке,что звонче музыка атаки,что глуше музыка души.Чем громче музыка атак,тем слаще мед огней домашних.И это было только такв моих скитаниях вчерашних:тем слаще мед огней домашних,чем громче музыка атак.Из глубины ушедших летеще вернее, чем когда-то, —чем звонче музыка побед,тем горше каждая утрата,еще вернее, чем когда-то,из глубины ушедших лет.И это все у нас в крови,хоть этому не обучали:чем выше музыка любви,тем громче музыка печали,чем громче музыка печали,тем чище музыка любви.

«Под Мамонтовкой жгут костры…»

Под Мамонтовкой жгут кострыбродяги иль студенты…Ах, годы детства так пестры,как кадры киноленты!Еще не найдена стезямеж адом и меж раем,и все пока в живых друзья,и мы в войну играем.Еще придет пора разлуки жажда побороться.Еще все выпадет из рук —лишь мелочь подберется.Но это все потом, потом,когда-нибудь, быть может.И нету сведений о том,ч т о Время нам предложит.Еще придет тот главный часс двенадцатым ударом,когда добром помянут наси проклянут задаром.Еще повеет главный часразлукой ледяною,когда останутся от наслишь крылья за спиною.

«Как наш двор ни обижали – он в классической поре…»

Как наш двор ни обижали – он в классической поре.С ним теперь уже не справиться,хоть он и безоружен.А там Володя во дворе,его струны в серебре,его пальцы золотые, голос его нужен.Как с гитарой ни боролись —распалялся струнный звон.Как вино стихов ни портили —все крепче становилось.А кто сначала вышел вон,а кто потом украл вагон —все теперь перемешалось, все объединилось.Может, кто и нынче снова хрипоте его не рад,может, кто намеревается подлить в стихи елея…А ведь и песни не горят,они в воздухе парят,чем им делают больнее – тем они сильнее.Что ж печалиться напрасно: нынче слезылей – не лей,но запомним хорошенечко и повод, и причину…Ведь мы воспели королейот Таганки до Филей,пусть они теперь поэту воздадут по чину.

Мой почтальон

Всяк почтальон в этом мире, что общеизвестно,корреспонденцию носит и в двери стучит.Мой почтальон из другого какого-то теста:писем ко мне не приносит, а только молчит.Топчется в темной прихожей в молчании строгом,круг оттоптал на пороге у самых дверей.Радостный день и объятия там, за порогом,горестный мрак и утрата в пещере моей.Мой почтальон презирает меня и боится,жаждет скорей от меня отбояриться, плут.Там, за порогом, мелькают счастливые лица,там ни о чем не жалеют и писем не ждут.Вот наконец, изгибаясь и кланяясь, что ли,будто спасаясь, спешит по обратной тропе.Как он вздыхает легко, оказавшись на воле,как ни о чем не жалеет, теряясь в толпе.

«По Грузинскому валу воинственно ставя носок…»

По Грузинскому валу воинственно ставя носок,ты как будто в полете, и твой золотой голосокв простодушные уши продрогших прохожих струится.Но хотя он возвышен, и ярок, и чист, и высок,не успеешь моргнуть – а уже просочился в песок,и другими уже голосами гордится столица.Как чиновна она, неприступна она, брат, с крыльца,и не сходит уже позолота с ее, брат, лица,так что в тесном квадрате двора поспевай, брат,вертеться.Где уж годы беречь, если сыплются дождичком дни,и тяжки и горьки, как свинцовые пульки, они,и ложатся один за другим возле самого сердца.И фортуна твоя, подбоченясь, глядит из окна,ослепленная мыслью, что ей перспектива виднамеж домов и дворов… Будто это и есть перспектива.И дорога твоя от рожденья – то мир, то война,и привычные с детства горят вдоль нее письмена:то «Вернись!», то «Ступай!», то «Прости!»,то «Прощай!», то «Счастливо!».По Грузинскому валу к финалу рабочего дня,заломив козырек, ошалев от обид и вранья,независимый облик храня, прогуляться неплохо…Навостриться бы мне разводить своих братьевплечом,научиться бы мне, чтобы так не жалеть ни о чем,да, как видно, уже не успеть до последнего вздоха.

«Пока от вранья не отвыкнем…»

Пока от вранья не отвыкнемтрадиции древней назло,покуда не всхлипнем, не вскрикнем:куда это нас занесло?! —пока покаянного словане выдохнет впалая грудь,придется нам снова и сновахолопскую лямку тянуть.

«Шестидесятники развенчивать усатого должны…»

Лену Карпинскому

Шестидесятники развенчивать усатого должны,и им для этого особые приказы не нужны:они и сами, словно кони боевые,и бьют копытами, пока еще живые.Ну а кому еще рассчитывать в той драке на успех?Не зря кровавые отметины видны на них на всех.Они хлебнули этих бед не понаслышке.Им все маячило – от высылки до вышки.Судьба велит шестидесятникам исполнить этот долг,и в этом их предназначение, особый смысл и толк.Ну а приказчики, влюбленные в деспота,пусть огрызаются – такая их работа.Шестидесятникам не кажется, что жизньсгорела зря:они поставили на родину, короче говоря.Она, конечно, в суете о них забудет,но ведь одна она. Другой уже не будет.