– Ты что от него отошла? – резко спросил Дамир. – Я за вами внимательно наблюдаю. Ты правильно села: этот столик виден как раз посередине монитора.

– Он предлагает мне уйти отсюда, – тихо сказала Аня. – Ему тут не нравится. Говорит, душно.

– Уйти? Куда?

– В «Белую гору» какую-то. Не знаю, что это и за место такое.

Дамир резко повернулся на каблуках, так резко, что под ними взвизгнул пол.

– Куда?

– В «Белую гору». А что?

– В «Белую гору»? Очень хорошо. Он так и сказал – в «Белую гору»?

Аня кивнула.

На смуглом лице Дамира проступил румянец, узкие ноздри хищно раздулись, и он стал похож на гончую, которая взяла долгожданный след.

– Очень интересно, – выговорил он сквозь зубы. – Очень интересно. Как будто разыгрывают пьеску, а не путают… а не путают след. Очень интересно.

– Ты что, Дамирчик? – спросила Аня.

– Ничего! А ты что… ты что, не знаешь, кому принадлежит эта «Белая гора»?

– Н-нет. Кому?

– А у тебя никаких ассоциаций название не вызывает, нет? «Белая гора»? Гора… белая? Снежная… ледяная?

Аня шевельнула губами и вскинула ресницы: Дамир теребил сильными пальцами аккуратно выбритый подбородок и выжидающе смотрел на нее.

– Кому? Вайсбергу? Который сегодня…

– Да, который сегодня поставил нам ультиматум! – прервал ее Дамир. – Хитрожопый! Меня так и тянет высказать, что это вполне мог обставить он сам, чтобы…

Впрочем, это резкое «чтобы» стало последним словом в фразе: Дамир оборвал сам себя и подозрительно посмотрел на Аню, а потом сказал:

– Поезжай.

– В «Белую гору»?

– В «Белую гору», естественно, куда же еще… в монастырь?.. – брякнул Дамир.

– …или замуж за дурака, – машинально договорила классическую цитату Аня: «Иди в монастырь или замуж за дурака!»

Дамир подозрительно посмотрел на нее:

– Что?

– Я говорю, что все поняла, – поспешно ответила Аня, оправляя на бедрах платье. – Только ты распорядись, чтобы Леонид и Коля нас выпустили.

– Само собой. Деньги за тебя он пусть уплатит Леониду. Ясно? Только ты не сразу его срывай. Пусть еще посидит полчасика. Поняла? И вот еще что – обо всем информируй меня немедленно. Если что…

Аня кивнула и отошла, а Дамир, проводив ее пристальным взглядом, пробормотал:

– Ах, Анька, Анька… подставили тебя так, что придется тебя, наверно, это самое… пожертвовать, как… ладью. Жалко, конечно, но что делать?

Они вышли из «Аттилы», когда было уже около двух ночи. Выходя, Аня оглянулась: «Аттила» навис над ней, словно непомерно разросшаяся, залитая неоном и облепленная горящими провалами арочных окон фигура того свирепого гунна, по имени которого был назван ночной клуб. Леня Никифоров, не переставая трещать и именовать всех обитателей клуба «христопродавцами», «богохульниками» и почему-то «отрыжкой дьячка Повсикакия», поймал такси и сунул туда непрестанно вертящуюся голову:

– Добрось до «Белой горы», сын мой!

– Московский педераст тебе сын, – нелюбезно ответствовал таксист, а потом открыл заднюю дверь и сказал:

– Садись. Полтинничек с тебя будет.

– Полтинничек? И, может, еще бля… бля-агословение в Судный день? – присовокупил Леонид, споткнувшись все на том же злополучном слоге «бла», на котором он буксовал еще в «Аттиле». – Заскакивай, Анька.

Наконец-то запомнил, как ее зовут.

Машина тронулась и, развернувшись, поехала в сторону Волги.

– А п-почему московский педераст? – важно осведомился у водилы отец Никифор.

– Что?

– А почему ты сказал, что м-московский… ик!.. педераст мне сын?

Тот повернул к горе-священнослужителю невозмутимое лицо типичного шоферюги и произнес:

– Потому что в «Белую гору», в которую ты собрался, приехал московский пидорский балет. У меня девка туда сегодня пошла… смотреть, как мужики там жопами и прочими органами трясут.

– Как – трясут? – не понял Леня.

– Да так – скидывают всю одежду и перед носом всяких пидоров и оголтелых дур, которые пришли на них пялиться, трясут. Московское стрип-шоу, говорю тебе.

– А-а-а, – протянул Леня. – Наверно, богоугодное зрелище. Ни разу не видел. А, ну да. Слыхал. У нас певчий один, этакий сюмпумпусик, от которого голубизной за километр несет, говорил что-то такое.

Аня сидела молча. Она в очередной раз выключилась из трескотни Лени. Что-то угрюмое, зловещее, чего раньше она никогда не улавливала, почудилось ей в последних словах Дамира и во всем его поведении, когда он отправлял ее в «Белую гору».

И еще – как он, Дамир, смотрел на нее.

Мертвыми глазами.