Марни тоже говорит мягким голосом:

— Это все из-за глаз. Окулист сказал маме, что первые три года жизни я видела только расплывчатые контуры предметов.

— Ну ладно, хватит об этом, — перебивает сотрудница, сидящая за письменным столом.

— Это наследственное, — объясняет Марни. — От отца.

Молодая опускает руки, подходит к Марни и хочет обнять ее за плечи. Марни вздрагивает.

— Девочке холодно, — говорит та. — Ты устала, да Марни?

Она наклоняется, и Марни чувствует запах лака для волос, мыла и одеколона. Если скосить глаза, то видно воротник блузки, кусочек кожи, испещренный тоненькими бороздками и порами, и совсем чуть-чуть — темную ложбинку между грудей.

— Дело в том, что теперь я не ношу очков. С тех пор как Ральф обратил на меня внимание.

— «В среду, двадцать пятого апреля, — читает старшая, — у железнодорожной насыпи, на двадцать третьем километре, был обнаружен труп Инги Мозер».

— Без очков я вижу точно так же, как в очках.

— «Тогда влезай на „керосинку“», — сказал Ральф. Мы поехали к насыпи, — рассказывает Марни. — Ральф обратил на меня внимание, когда мне исполнилось одиннадцать.

Она села к нему за спину, обхватив коленками мотоцикл и упершись ступнями в педали.

«Держись крепче, очковая змея», — сказал Ральф.

Марни обеими руками ухватилась за его кожаную куртку.

«Не так». Ральф разжал ее пальцы и сцепил их у себя на груди.

— Я повисла на нем, как лягушка на стенке банки, — говорит Марни.

Она упиралась головой ему в лопатки, прижималась щекой к кожаной куртке, вдыхала запах ветра, кожи, бриолина и чувствовала, как напрягаются его мышцы.

— Мне было страшно, — говорит Марни. — А вдруг я упаду! Руки и ноги затекли, внутри все прямо огнем палит. Как на «американских горах»: в животе как будто что-то обрывается… Он был со мной очень ласков, — продолжает она, — а возле насыпи не было ни души.

Мы сидели на траве, изредка переговаривались.

Кругом раскиданы банки от кока-колы, а трава высокая, но уже пожелтевшая. Марни сидела на земле рядом с Ральфом; он прислонился к своему «кавасаки», вытянул ноги, закинул их друг на дружку и скрестил руки на груди, подставив лицо солнечным лучам. Черный шлем он повесил на руль.

— Свои потные руки я прикрыла юбкой, — говорит Марни.

Она видела, как Ральф дышит, волосы у него слиплись прядями и блестели. Зачесаны они были назад. А на подбородке у Ральфа торчали крохотные щетинки.

— Я почти что не дышала, — рассказывает Марни, — и сидела тихо-тихо. Главное — не шевелиться. Я старалась помалкивать, только на его вопросы отвечала.

«Тебе нравится у скаутов?» — спросил Ральф.

«С девчонками скучно, — сказала Марни. — Лучше бы я была с волчатами. Тогда можно было бы ночевать в лесу, у костра».

«Да брось ты! — сказал Ральф. — Ты ж сама девчонка».

— На мне были белые носочки и красные сандалии, — вспоминает Марни. — Как было здорово, — продолжает она. — Один раз он даже брал меня на речку купаться.

Он знал одно местечко за городом. Марни тем временем перестала бояться крутых виражей.

— Он плавал как рыба, — рассказывает она. — И носил черные плавки с завязками на боку.

Когда он вниз головой прыгал с обрыва в воду, Марни смотрела на впадинку между его ягодицами, не прикрытую плавками.

«Ну давай! — сказал Ральф. — Жир не тонет!»

— Я боялась, — сообщает Марни, — что течение меня снесет. Но в воду все-таки полезла. А он сидел на другом берегу и смотрел, как я к нему плыву. Я вообще часто делаю то, чего больше всего боюсь, — поясняет Марии. — Так приятно, когда страх все тело сковывает. Жутко приятно.

А зимой, — рассказывает она, — Ральф уехал в другой город учиться. Он обещал мне писать. Но до самого рождества так ни строчки и не прислал. А у меня адреса его не было.

В первый день рождественских праздников его «кавасаки» стоял у тротуара возле дома, где живут его родители.

— Я до него не дотрагивалась, — говорит Марни.

Она стояла около мотоцикла и ждала, когда появится Ральф.

Смотрела на входную дверь, потом на окна, где в гостиной горел свет. Было четыре часа, уже темнело.