Подобные иллюзии могут показаться нам абсолютно бесперспективными, но их питали не только подчиненные Гиммлера. Почти все нацисты признавали Гиммлера самым подходящим преемником Гитлера после падения Геринга. В тот день, когда переговоры Гиммлера с Бернадотом стали достоянием гласности, он (Гиммлер) рассказал одному из своих сторонников о том, как он намерен распорядиться своей властью, добавив, что уже говорил с Дёницем и что он, тоже считавший Гиммлера естественным преемником фюрера, изъявил готовность работать под его руководством [200] . В тот же день Шверин фон Крозиг обсудил этот вопрос с двумя сторонниками Дёница. Так как Геринг и Гесс уже не могли претендовать на высший пост в стране, все они сошлись на том, что осталось три возможных сценария. Либо Гитлер ничего не меняет в своем так называемом «завещании» [201] , и в этом случае Гиммлер автоматически становится фюрером; либо Гитлер меняет свою волю, но в таком случае у него нет иного выбора, как назначить Гиммлера своим преемником. В третьем варианте решение вопроса будет оставлено до выработки временной конституции, но и в этом случае временное правительство мог, по мнению этих людей, возглавить только Гиммлер. Даже два дня спустя, когда уже весь мир знал о переговорах Гиммлера, Шпеер и другие с серьезным видом обсуждали ту же проблему, соглашаясь с тем, что Гиммлеру нет никакой серьезной альтернативы [202] .

Как и многие другие высокопоставленные нацисты, они забыли, что Гитлер еще не умер. Осажденный в сотрясавшейся от взрывов столице, закупоренный в глубоком подвале, превратившийся в телесную и душевную развалину, лишенный армии и почти всех привычных средств связи, смысла существования и механизмов исполнения решений, Гитлер, несмотря на все это, оставался – среди хаоса, который он сам и создал, – единственным хозяином. И приказам этого хозяина окружение повиновалось беспрекословно и без рассуждений. Геринг, заключенный эсэсовцами под стражу в Маутендорфе, имел теперь время подумать об опасности преждевременных притязаний на наследство. Скоро и Гиммлер получит такой же урок. Власть фюрера была магической, и ни один непосвященный не имел права касаться этой власти, пока был жив ее главный жрец.

Поэтому теперь мы снова вернемся в бункер, куда Лоренц только что доставил из министерства пропаганды сообщение британского агентства Рейтер о переговорах Гиммлера с графом Бернадотом. Первыми, кого Лоренц увидел в бункере, были сидевшие в одной комнате Борман, Геббельс и Хевель. Им Лоренц и передал текст сообщения. Они сказали Лоренцу, что Гитлер в настоящий момент беседует с Риттером фон Греймом. Тогда Лоренц дал копию текста камердинеру Линге с тем, чтобы тот передал ее фюреру.

Сцена, которая последовала за вручением текста Гитлеру, была описана разными свидетелями по-разному, в зависимости от близости к фюреру и от богатства словарного запаса. Однако все сходятся на том, что это была очень бурная и драматическая сцена. Гитлер побелел от возмущения. Это был последний, невыносимо тяжелый удар: der treue Heinrich, верный Генрих тоже предал его! Последний нацистский вождь, верность которого всегда была выше всяких подозрений, подло ударил Гитлера в спину. Как только эта весть распространилась по бункеру, зазвучал верный хор, подхвативший песню главного действующего лица. Мужчины и женщины наперегонки клеймили предателя. Потом Гитлер уединился с Борманом и Геббельсом за закрытыми дверями, чтобы обсудить создавшееся положение.

Что там происходило и каковы были решения, мы никогда не узнаем в подробностях, ибо участники этого совещания либо умерли, либо пропали без вести. Пролить дополнительный свет могли бы Кребс или Бургдорф, но и их тоже нет. Но после этого совещания все события в бункере приняли новое направление. Период ожидания Венка сменился периодом решений и действий, сравнимых с кризисом 22 апреля. Теперь начался финальный акт комедии.

Не может быть никаких сомнений в том, что для Гитлера измена Гиммлера – как он ее понимал – была сигналом конца. Гитлер всегда колебался и выжидал, прежде чем принять решение, и этим приводил в отчаяние своих сторонников, а когда наконец принимал его, то это решение всегда было окончательным. Гитлер колебался два дня, раздумывая, оставаться ему в Берлине или нет. Он остался, и никакие уговоры не смогли заставить его изменить это решение. Потом он колебался неделю, раздумывая, как обставить свой конец. Теперь решение было принято. В ночь с 28 на 29 ап реля он отмел притязания Гиммлера на пост фюрера, написал завещание и женился на Еве Браун.

Однако первым делом Гитлер велел привести Фегеляйна. После того как поступило невероятное сообщение об отступничестве Гиммлера, старые проблемы внезапно предстали перед Гитлером в совершенно ином свете. Теперь он понял, почему не увенчалось успехом наступление Штайнера 21 апреля: Гиммлер не хотел, чтобы оно увенчалось успехом, и приказал Штайнеру не двигаться с места. Теперь Гитлер также знал, почему Фегеляйн дезертировал из бункера, – это тоже было частью разветвленного эсэсовского заговора. Фегеляйн был с пристрастием допрошен – вероятно, группенфюрером Мюллером, начальником гестапо [203] . Говорили, что Фегеляйн признался в том, что знал о встречах Гиммлера с графом Бернадотом. Это, конечно, могло быть и правдой, ибо контакты Гиммлера были не большей тайной, чем контакты Кальтенбруннера или Риббентропа. Независимо от того, что знал или в чем признался Фегеляйн, он едва ли мог признаться (как потом воображали себе многие горячие головы) в заговоре Гиммлера с целью убийства Гитлера, ибо такого заговора не существовало в природе. Несмотря на то что многие высшие чины СС обдумывали возможность такого заговора [204] , Гиммлер никогда эту идею не поддерживал. Такое мог вообразить себе только Шелленберг, который вообще любил выдавать желаемое за действительное. Несмотря на то что Штайнер был сторонником переговоров с Западом, неудача его наступления не нуждается в политических объяснениях, и уж совершенно точно, причиной не был приказ Гиммлера, который сам считал такое наступление необходимым [205] . Но Гитлер жаждал не правосудия, а мести. Отступничество Гиммлера, заявил он [206] , было самым худшим предательством из всех. Попытка Фегеляйна к бегству сама по себе уже была преступлением, подлежащим наказанию, а Гитлер жаждал крови. Доктору Брандту удалось бежать из объятий Гитлера, а Фегеляйну – нет. После недолгих формальностей эсэсовцы охраны вывели Фегеляйна в сад имперской канцелярии и расстреляли [207] .

Удовлетворившись этим кровопусканием, Гитлер снова обратился к военным делам – к анализу положения. Русские танки не были пока замечены на Потсдамерплац, и Грейму было приказано, чтобы все самолеты были брошены на борьбу с ними. Грейм по телефону передал этот приказ генералу Кристиану. Но вскоре Грейму представилась возможность осуществлять руководство действиями авиации лично. 28 апреля в Берлин наконец прорвался самолет, готовый доставить нового командующего люфтваффе в его штаб. Это был тренировочный самолет «Арадо-96». Пилот летел из Рехлина на высоте около 4 тысяч метров и, резко снизившись, посадил самолет на Восточно-западной оси.

Вскоре после полуночи Гитлер пришел в комнату Грейма, чтобы отдать ему свой последний приказ. С бледным как мел лицом, Гитлер, сидя на краю кровати Грейма, объяснил тому его двойную задачу. Во-первых, он должен был организовать непрерывные атаки люфтваффе на русские позиции в Берлине, откуда противник готовится к штурму имперской канцелярии. С помощью авиации Венк наверняка сможет пробиться к Берлину. Во-вторых, на Грейма возлагалась задача арестовать изменника Гиммлера. Когда Гитлер произнес это имя, голос его дрогнул, а губы и руки сильно затряслись. «Изменник никогда не станет преемником фюрера, – воскликнул он, – и вы должны сделать все, чтобы этого не случилось!»

Грейм и Рейтч громко протестовали. Они хотели остаться. Попытки вылететь из Берлина, утверждали они, обречены на неудачу. Они никогда не долетят до Рехлина. Но Гитлер настоял на том, чтобы они улетели. Был только один шанс на успех, и им надо было воспользоваться. Грейм подчинился, но Рейтч продолжала горячо возражать и оставила бункер в таком же виде, в каком явилась туда – в слезах, бессвязно вещая о высоких истинах. Она взяла с собой наспех написанные письма обитателей бункера – письма Хевеля в штаб-квартиру министерства иностранных дел в Шлосс-Фушле близ Зальцбурга и письма Бормана в партийную канцелярию в Оберзальцберге, а также личные письма – Геббельса и его жены ее сыну и письмо Евы Браун сестре – фрау Фегеляйн. В письме Геббельса было несколько напыщенных фраз о его образцовой верности чистым и святым идеалам фюрера. Письмо Евы Браун не сохранилось. По словам Ханны Рейтч, оно было таким «вульгарным, пошлым и театральным, пропитано таким подростковым вкусом», что его сохранение могло принести один лишь вред, и Рейтч порвала его. В этом эгоистическом письме, возмущенно говорила Рейтч (если она, конечно, хорошо его запомнила), не было ни слова о здоровье мужа фрау Фегеляйн, которого, пока Ева писала письмо, закапывали в саду имперской канцелярии.