На углу улицы Шенкин женщина подошла к чёрному автомобилю и распахнула дверцы. Меня позабавила внезапно пришедшая в голову мысль: «До чего же просто обманывать, не обманываясь самому». А потом, когда автомобиль тронулся с места, меня охватили озноб и чувство слабости. «Может, так к лучшему, – подумал я о внезапно нахлынувшей на меня слабости. – Быть может, эта слабость встанет на пути другой, ещё более сильной слабости?»

День внезапно погас, придав городу загадочный облик. На вечернем небе появились первые звёзды. Я вошёл в крошечный скверик с одной-единственной скамейкой и присел на неё, решив отмежеваться от времени и пространства мира. «Который теперь час в Африке? – гадал я. – Возможно, Юдит уже спит, а возможно, лишь только ко сну готовится…»

Сбоку от меня послышался шорох. Я повернул голову. Под кустом, внутри полиэтиленового мешка, лежал скорчившийся человек. Я подошёл, подумав, что человеку плохо.

– Ты чего? – выглянув из мешка, спросил тот. У него были красные веки и большие жёлтые зубы.

– Почему-то тут лежите…

– Ну, лежу. И что?

– Зачем здесь, да ещё в мешке?

Глаза человека в грязной футболке смотрели на меня так, будто я говорил на непонятном ему языке. Он выбрался из мешка, поднял валявшийся на земле окурок сигареты, чиркнул по коробку спичкой, а потом, сделав пару затяжек, отбросил окурок в сторону и снова заполз в мешок. Спустя минуту он голову высунул.

– Я мог бы тебе не отвечать, – сказал он. – Ведь ты не полицейский, правда? Раз ты не полицейский, то я не обязан тебе отвечать, но так уж и быть… Время от времени хочется с кем-то поговорить, и тогда мне всё равно с кем; могу и с тобой.

Я отвернулся.

– Слышишь? – вдруг проговорил он. – Ты только вслушайся!

Я затаил дыхание.

– Слышишь, какая ночь? Такое ощущение, будто мир вот-вот ко всем чертям рухнет!

Я сказал, что ничего такого не слышу.

Человек постучал зубами.

Я посмотрел на его чахлое лицо и спросил:

– Зачем вы тут, в этом мешке?

– От избытка чувств, – доверительно отозвался он.

Я покачал головой.

– Такое – мне понятно.

– Правда?

Я кивнул.

Рука человека призывно постучала по мешку.

– Можешь прилечь рядом.

Я отказался.

– … – сказал он жёстко, впрочем, беззлобно.

Я попросил его не ругаться.

– … – пробормотал он.

– Вы бы попробовали найти себе работу, – посоветовал я.

– Нет.

– На полставки.

– Нет.

– День через день.

– Нет.

– А ваша жена? Как она смотрит на всё это?

Взгляд человека вдруг затуманился.

– Я ушёл из дома, – устало буркнул он. – Любовь – не для всякого-каждого, и, наверно, по особому позволению Бога. А может, её надо уметь дождаться… Понимаешь?

Я покачал головой: мол, понимаю.

– У меня с этим не получилось. Меня не оставляло ощущение, будто отбываю долгий, унылый срок наказания.

– Плохо, – сказал я. – Быть одному плохо.

– Вдвоём ещё хуже. Жене я оставил все свои сбережения.

– У вас были сбережения?

– Достаточные для того, чтобы моя жена смогла подлечить свои больные зубы. Их у неё был полный рот.

– Бедная женщина…

– Теперь уже нет.

– А вы? – осторожно спросил я. – Чем заняты теперь вы?

– Занят? Ах, да, разумеется, я занят. Люди чем-то заниматься просто обязаны. Я в меру дышу, в меру живу и только безмерно сплю, потому что, пока спишь, не хочется есть. Вовремя уснуть – моя главная забота. Хорошо бы ещё вовремя не проснуться. Попробуй-ка оставаться человеком, когда вокруг тебя люди…

Я махнул рукой.

– Разве вас не смущает, когда стороной уходит ваша единственная жизнь?

– Ну, и пусть себе… И потом: с чего ты взял, что жизнь – единственная? Я вот считаю, что в каждой жизни бесконечное множество жизней, и напрасно у людей голова кругом идёт, и толком не знают они, за какую из своих жизней цепляться.

– Напрасно?

– Ни к чему.

– По-вашему, жизнь – без секретов?

– Без! Как может представлять собою загадку то, что бесконечно повторяет себя? Впрочем, не я первый, кто это заметил.

Я засмеялся:

– Кто же он, этот остроглазый, если не вы?

Лицо человека вдруг осунулось. Очень осунулось. Страшно осунулось.

Я услышал:

– Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…

– Возвращаются?

– Возвращаются.

– Все реки?

– Все.

– К тому месту?

– Только к тому.

Я подумал о…

И о…

Потом ещё о…

– Бред! – недовольно сказал я.

Со стороны моря показался самолёт. Мигая красными и зелёными огоньками, он покружил над городом, а потом, наконец, нащупав путь на посадку в аэропорту под Лодом, стал медленно снижаться.

Я перевёл взгляд на человека.

– Ну, и как вас принимает население?

– Ты про толпу?

– Про народ.

– Народ безмолвствует… Как в «Борисе Годунове» Пушкина.

– Вам знаком Пушкин?

– И Пушкин, и царь Борис. В России я снимался в кино. Играл толпу. Здесь я эту роль доигрываю.

Человек отошёл к дальнему кусту и помочился.

– Я вызываю в тебе жалость, да? – застёгивая брюки, проговорил он и, вдруг воздев руки к небу, прочёл:

Что мне мир,

коль в этом мире

нет меня…

Я поаплодировал.

– Живёте в неверии и выдумке?

– Как и все. Каждый из нас живёт во лжи: я – в своей, ты – в своей. Правды не отыскать ни в себе, ни в супермаркете…

– Выходит, вокруг одна лишь только выдумка и ложь?

– Конечно.

– И никакой правды?

– Почему же? В том и есть правда, что всё – ложь.

– Выходит, если всё – ложь, то и сама ложь – тоже ложь?

– Верно.

Я помолчал. Потом непонятно зачем проговорил:

– Господи, как мы живём…

Человек разъяснил:

– Живём – как в тумане.

Я посмотрел на небо. Были звёзды. Тумана не было.

«Туманно в других странах», – подумал я.

– Только бы без войн и засухи, – сказал человек и поскрёб себе подбородок. – А ты? Ты в этом мире участник?

– Надеюсь, что да. Музыку сочиняю, на рояле играю.

Человек скривил губы:

– Что ж, ты тоже доиграешься…

Мы помолчали, а потом я спросил, думает ли он о своём будущем. Он сказал, что нет, оно его не занимает, и что, вообще-то, за будущее отвечает лишь только Всевышний.

Я поднялся со скамейки.

Проходя безлюдный переулок, мне послышалось, будто за мной кто-то идёт. Я остановился, сжал кулаки, готовясь дать отпор моему преследователю. Никого. Затаив дыхание, я послушал тишину. «Звуки тоски, – определил я. – Всё они, те самые, проклятые…»

Из тумана вынырнул бело-синий джип.

– Эй, чего тебе здесь? – У полицейского был простуженный голос и усталые глаза.

– Понятия не имею.

Полицейский достал сигарету, закурил, а потом проговорил:

– Шёл бы ты лучше спать.

Я отозвался:

– Не с кем.

Второй полицейский, тот, который сидел за рулём, сплюнул в опущенное оконце.

– Нам бы твои заботы, – устало вздохнул он.

Я с нежностью отозвался:

– Дай-то вам Бог!

Джип, недовольно фыркнув выхлопной трубой, сорвался с места и затерялся в рыхлой белизне тумана.

Я немного потоптался на месте.

«Счастье – когда можно раствориться в тумане», – подумал я и поспешил домой.

Вечером, стоя у окна и неотрывно разглядывая улицу, я завёл беседу с загадочным Шуманом, светлым Чайковским и воздушным Дебюсси.

– Баллада мне сопротивляется, – пожаловался я им.

Гении промолчали.

Я догадался: им не до меня.

По тротуару прогуливался большой белый лабрадор и с вызывающей надменностью поглядывал на моё окно. Казалось, животное пыталось высказать мне что-то нехорошее. Я погрозил ему кулаком. В ответ он презрительно зевнул.

Моё горло перехватила судорога.

К груди стали прорываться толчки.

Рот наполнился горечью.

Комната пустилась в пляс.

Меня стошнило.

В окно постучал кто-то из чудаков Самуэля Беккетта.

– Если упаду, зареву от счастья, – произнёс чудак, растягивая слова.

Отличная мысль – мне понравилась.

Повалившись на пол, я стал ждать счастья.

Счастье не появилось. Мне не ревелось.

«Семьдесят – это второй переходный возраст?» – подумал я и задремал.

Приснился заглянувший в Тель-авивскую академию музыки композитор Мейербер. Он спросил у одного из студентов: «Какая из мировых опер вам нравится больше других?» – «Разумеется, ваши “Гугеноты”. В какой ещё опере можно услышать о том, как тысячи христиан с такой невероятной жестокостью истребляют друг друга под музыку одного-единственного еврея – вас, господин Мейербер!..»

Разбудил телефон.

– Как ты? – спросила дочь.

– Лежу на полу.

– На полу ты никогда не лежишь.

– Сегодня лежу.

– Как это – лежишь?

– Плашмя.

– Я выезжаю! – прокричала дочь в трубку.

Такси из Ашдода прибыло через час.

– Папа, собирайся в больницу!

– Туда – нет! – упирался я.

– Что – нет?

– Туда не хочу.

– Нет?

– Нет!

– А что – да?

– Как всегда – не сдаваться.

– Собирайся! – перебила дочь.

– А как быть с…

– За мамой я присмотрю.

– А я из больницы вернусь, как ты думаешь?

– Ты победишь, папа.

Слова дочери звучали тепло и уютно.

В больнице «Ихилов» медицинская сестра велела прилечь на койку.

– Фамилия?

– Корман.

– Имя?

– Леон.

– Дата рождения?

– Шестое декабря тысяча девятьсот сорокового года.

– На что жалуетесь?

– На себя.

– Зачем?

– Во мне появились неполадки.

– Неполадки?

– И очаги напряжённости.

Медсестра криво улыбнулась и потребовала, чтобы я оголил бедро.

Я подставил то, что надо.

Потом пришёл высокий санитар. У него было печальное лицо, а на его майке надпись: «Не цепляйтесь к петушку!».

– Прошу сюда! – санитар пригласил меня занять место в больничной каталке.

Я занял.

– Поехали, – грустно произнёс санитар.

Я почувствовал себя куклой, усаженной в детскую коляску.

В конце коридора санитар остановился.

– Палаты переполнены, – сдавленным голосом проговорил он. – Ваша кровать в коридоре – дело временное… Возможно, что к утру какие-то лежбища в палатах освободятся, и тогда…

Понюхав лекарственный воздух, я пожаловался:

– Не люблю больницы.

– Лечение…

– Не люблю, – повторил я.

Санитар загадочно произнёс:

– Тяжело в лечении – легко в раю…

Я сказал санитару, что он ужасно мил, и ещё добавил, что своими мудрыми пассажами он завладел моим сердцем.

– Да ладно уж!.. – отмахнулся санитар и доверительным голосом сообщил, что над сердцем не властны даже кардиологи.

Озадаченный сообщением санитара, я подумал о состоянии находящейся в больном сердце души, но вдруг с облегчением вспомнил, что Платон утверждал, будто душа пребывает не в сердце, а в мозге.