Во сне я прогуливался по улице Алленби, но вдруг почувствовал, что за мной кто-то крадётся. Кто крался – не видел, не слышал. Только чувствовал. Я свернул на проспект Ротшильда. Возле фонтана остановился – привлекли умиротворяющие звуки падающей воды. «Эти звуки надо бы использовать в моей балладе», – подумал я.

На одной из скамеек сидела девочка с худенькой шейкой. Светленькие глазки поразительно искрились. В последние годы на улицах Тель-Авива дети встречаются редко. Больше – служащие. Теперешние дети заняты домашним компьютером. Девочка напевала одну из моих песен.

Я удивился – эту мелодию я слышал сотни раз, но так она ещё не звучала.

Взгляд девочки остановился на мне.

Я подумал: «У всех, кто исполнял эту песню, получалась она по-разному. Странно, почему, когда люди делают одно и то же, у них это получается по-разному?»

Мы запели вместе.

– Нравится? – спросила девочка.

– Пожалуйста, продолжай, – попросил я.

– Песня отличная, да? – спросила она.

– Так себе…

– Не понимаешь, – заключила девочка.

В моей голове шевельнулась мысль: «Поразительно! Люди связаны между собой общими чувствами тоски, досады, веры, горечи, восторга, отчаяния, однако стоит отдельной живой душе остаться наедине с собою, как всё то, что, казалось бы, принадлежит всем, вдруг выплёскивается из этой души непременно по-своему, обязательно на свой лад!..»

– Старый ты, – сказала девочка.

Я развёл руками – мол, прости, что есть, то есть.

Из-под рядом стоящей скамейки выбежал большой белый пёс и ураганно пронёсся вдоль бульвара.

– Постой! – крикнул я. – Куда ты?

Цицерон издали отозвался:

– Ещё вернусь!

Меня разбудила медсестра Вика. Включила свет. Передала таблетки. Сказала:

– Вы во сне пели.

– Мне снилась девочка.

– Вам снятся девочки?

– Там была лишь одна.

Медсестра Вика загадочно улыбнулась и посмотрела куда-то в угол.

Приняв таблетки, я сказал, что мне стало гораздо легче, и тогда сестра Вика, погасив свет и откинув в сторону моё одеяльце, на себе халатик распахнула. Мою шею обожгли раскалённые руки, мои губы обожгли задорные груди, на мои плечи упали горячие капли слёз. Я успел подумать: «Только бы не рухнуть, как гнилое дерево…»

Кажется, я не очень понимал, что делаю. Я просто делал. А когда невидимая сила поглотила моё сознание, надо мной взошла заря с малиновыми губами, малиновыми сосками, малиновым животом.

«Разве сейчас утро?» – изумились мои глаза, а в моих ушах послышался призывный звук рога из бетховенской увертюры.

«Это ты, Эгмонт?» – спросил я у зари и весь сжался.

После этого сестра Вика халатик на себе запахнула, а мне велела следовать за ней в процедурную комнату, на дверях которой висел плакат: «ОДИН ЧЕЛОВЕК ИМЕЕТ ПРАВО СМОТРЕТЬ СВЫСОКА НА ДРУГОГО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ОН ПОМОГАЕТ ЕМУ ПОДНЯТЬСЯ. Габриель Гарсиа Маркес».

– Сделаем электрокардиограмму, – объявила медсестра Вика и на моей груди расставила присоски электродов.

Я задержал дыхание.

Запись электрокардиографа показала, что с сердцем у меня в порядке, и я с удовлетворением подумал о том, что во времена моих коллег Шуберта и Шумана пожилым мужчиной считался не то чтобы семидесятилетний, а даже сорокалетний.

Такси с молоденьким водителем подъехало через десять минут.

– На улицу Флорентин, – сказал я.

Машина проехала мимо Большой синагоги, кинотеатра «Офир», аптеки на углу Алленби и Грузенберг.

Я ткнул пальцем в стекло.

– Вон там, где большая стеклянная витрина, входили в клуб «Бейтар». Боксёрский ринг там стоял…

– Теперь здесь магазин женской обуви, – отозвался водитель.

Я отвернулся от окна. С некоторых пор женская обувь была мне ненавистна.

«Время никого и ничего не щадит», – подумал я, вдруг почувствовав себя побитым, как тогда, когда…

Тогда, когда надо мной склонилось лицо тренера. Я спросил:

– Меня нокаутировали?

Тренер отвёл глаза в сторону.

Раздевалка клуба «Бейтар» была пуста.

– Выходит, снова…

Тренер скривил губы, проворчал:

– Этот парень уложил тебя подремать прямо на настиле ринга. Ты немного запоздал с нырком, к тому же твоя правая рука болталась, как…

– Не надо! – перебил я тренера.

– Домой проводить?

– К чёрту!

– Что?

– Доберусь сам. Ноги-то на месте?

– И ноги, и уши твои на месте, только вот нос и это место, что под глазом…

Я горестно покачал головой.

И тут тренер сказал, что я сражался, как мог, и что во мне сидит это самое.

– Это самое? – не понял я.

Тренер направился к выходу.

– Смотри, не потеряй в себе мужчину, – послышалось издали.

Я поплёлся в душевую и пустил на себя воду.

На улице стоял влажный воздух, и меня покачивало. «Во мне что-то не на месте, если позволил уложить себя на брезент ринга», – подумал я.

– Эй! – окликнул меня мой одноклассник Лиор.

– Ну? – отозвался я.

– Что это с тобой? На тебе лица нет.

– Врёшь!

– Это не лицо, а каша.

– Заткнись!

– Ты что, мне не веришь? На тебе лица нет!

– Так не бывает, чтобы у человека лица не было.

– Но…

– Заткнись!

Я шёл, стараясь держаться поближе к стенам зданий, и думал о ближайшей тренировке.

– Проиграл? – спросила с порога мама.

Я закрылся у себя в комнате.

– У нашего сына такое лицо, будто по нему провели кухонной тёркой, – донёсся мамин голос.

– Оставь его в покое, – попросил отец.

– Он мой сын, и он, кажется, проиграл.

– Похоже, что и в том, и в другом ты права, но только сейчас оставь его в покое.

Мама постучала в мою дверь.

– Ты проиграл?

– Да, мам.

– В прошлый раз ты тоже проиграл.

– Да, мам, и в прошлый раз тоже.

– Тебе больно?

– Терпимо, мам. От любой боли можно отключиться.

– Так уж и от любой…

– Мозг отключает.

Мама пожала плечами.

– Мой не отключает. Когда я вижу у моего сына такое лицо, то мой мозг…

– Мам, потерпи!

– Господи, сколько времени это продлится?

– До первой моей победы, мам. После победы моё лицо изменится.

– Уж лучше останься со своим лицом…Тебя могут покалечить ещё сильнее, чем покалечили сегодня.

– Меня не покалечили, а слегка подучили.

Мама снова пожала плечами. Она не могла взять в толк, как можно сочетать в себе тягу к чтению хороших книг с жёстким, грубым состязанием на тесном, пропитанном потом боксёрском ринге.

– А твои пальцы? Ты их совсем не бережёшь. Неужели тебе мало того, что ты чемпион по музыке?

– Я должен начать побеждать. Невозможно стать чемпионом по музыке, прежде не став мужчиной.

– Разве ты не мужчина? Разве я родила тебя не мужчиной?

– Мужчина не позволит, чтобы ему разбивали лицо. Я стану чемпионом, мам! Я стану мужчиной и чемпионом!

– Мой храбрый мальчик! Я всегда знала…

– Храбрость тут не при чём, мам. Быть храбрым проще, чем быть мужчиной…

– Ты – мужчина! Ты – чемпион! Ты чемпион по музыке! Прошу тебя, береги пальцы!

– Пальцы сберегу. И мужчину в себе тоже.

– Я испекла оладьи, которые ты любишь.

– Надеялась увидеть меня победителем?

Мама поджала губы…

– Уснул? – спросил водитель такси.

Я покачал головой.

– В клубе «Бейтар» мне порядком доставалось…

Водитель рассмеялся:

– Пока не догадался унести ноги?

– Однажды я победил. А вон в той постройке, которая напоминает сарай, была начальная школа. Тогда многие вернулись из гетто и концлагерей, и в первом классе мы сидели вместе: и семилетние дети, и пятнадцатилетние… А вон в том переулке Беня Гурски забирался на ящик из-под огурцов и играл на русской гармошке, а ещё он пел про лягушек. А вон там стоял киоск «Соки-воды». А вот тот самый бар, в котором мы с Эстер…

Я опустил голову и замолчал.

– Спишь? – спросил водитель.

Я не спал. Перед моими глазами мелькали улицы, где я…

Истерзанный тоской и одиночеством, я метался по вечерним улицам Тель-Авива. Казалось, улицам не было конца.

Меня не занимали ни лица людей, ни их мысли. Огни витрин огромных магазинов слепили мои глаза, гул автомобилей терзал мои уши, а мой нос вдыхал стоящие в воздухе запахи бензина и апельсинов. У города была своя ноша, у меня – своя. Я думал о Юдит. Господи, до чего же хотелось увидеть, как она ходит по земле, как смотрит на облака, как пьёт кофе, и было грустно от мысли, что прошлого больше нет, а есть лишь одно проклятое настоящее. Лицо, голос, походка Юдит всё ещё продолжали управлять состоянием моих чувств и мыслей, и порой, разглядывая вечернее небо, мне виделось, как мы с Юдит, взявшись за руки, словно влюблённые парочки на картинах Шагала, парим над крышами города.

– «Chanel № 5»… «Chanel № 5»… – будто в бреду, бормотал я и вдыхал запах волос Юдит.

А ещё бывали минуты, когда мне становилось так холодно, будто из меня вся кровь вышла, и тогда я думал уже не о том, чтобы вернуть Юдит, а о том, чтобы вернуть себя себе.

– Юдит, говори со мной! – умолял я. – Или, если молчишь, то – со мной!

Иногда, заметив на тротуаре свою тень, я останавливался и говорил себе: «Слава Богу, ты не одинок!» А иногда мне казалось, что я, наконец, настиг Юдит, что вот она: на стекле окна, на потолке, на подушке, на крышах домов, на лепестке цветка, на нотной тетради. Но внезапно она исчезала. Всегда исчезала. На стекле окна, на потолке, на подушке, на крышах домов, на лепестке цветка, на нотной тетради оставался лишь след от моей тоски и боли. В такие минуты мне виделось, как Юдит готовится ко сну или, уже лежа в кровати, задыхается под навалившимся на неё телом состоятельного бухгалтера. Как безумный, я шарил по себе руками, пугаясь мысли, что вот-вот развалюсь и погибну.

– «Chanel № 5»… «Chanel № 5»… – шептал я и мучительно содрогался от желания хотя бы ещё раз увидеть загадочную улыбку Юдит, и был готов поклясться, что улыбка Джоконды по сравнению с улыбкой Юдит – всего лишь неудачная копия. Губы Юдит! Нет-нет, допустить мысль, что больше никогда не сумею прикоснуться к этим губам, я позволить себе не мог; на всякий случай я даже стал по несколько раз в день чистить зубы. Господи, отрывая листки стенного календаря, я с горечью думал об уходящих из моей жизни днях без Юдит!..

– Постой! Куда и зачем ты без нас? – умолял я Время. Тогда я ещё не знал, что к мольбе людей Время никогда не прислушивается.

– Юдит, зачем это так? – стонал я. – О чём ты думала, когда улетала в Африку с её крокодилами? Скажи мне, Юдит! Я должен знать! Или не надо? Может, лучше не надо? «Что лучше, а что хуже» – возможно, в этом и кроется вся тайна мира?..

Однажды я повстречал знакомого музыканта. У него было сморщенное лицо.

– Заботы? – спросил я.

– Ж-ж-жизнь… – прошипел он.

– К чёрту! – сказал я.

Мы помолчали.

– Знаешь, – заговорил музыкант, – прятаться от жизни лучше всего у женщин.

– А прятаться от женщин?

Музыкант сказал:

– Ну, я пошёл.

– Прятаться? – спросил я.

– К чёрту!

Я пожал музыканту руку.

В дверях банка «Diskont» стоял чернокожий охранник. Я стал жаловаться ему на то, что меня оставила Юдит.

– Почему оставила? – спросил охранник.

– Чтобы вырваться. Так Юдит сказала.

– А ты что?

– Я завыл. Что тут скажешь?

– Можно всякое, – пояснил охранник. – Можно, например, сказать: «Любимая, откуси себе язык!»

Я подумал, что если бы люди, оставляя друг друга, стали бы откусывать себе языки, то половина человечества оказалась бы немой.