Старый фельдмаршал в сердцах схватил себя пятерней за стриженые седые волосы и дернул так, что в руке осталась целая прядь.

– Не казнись, господин генерал-фельдмаршал, – молвил Репнин. – Ты поступил благородно, будто грек стародавний или римлянин. Я про иное мыслю! В знатную конфузию вверг нас Петр Алексеич, когда на все советы наши матерно лаялся, а диспозицию батальную заменил непомерной гордыней своею. Помнишь ли, как нас, победителей Карла Шведского, государь ради негодящих немцев команды и чинов лишал? Верно басурмане говорят, прости Господи, – Дели Петро! Через сие войску и самой державе российской – великая убыль, солдатушкам – оскудение, а господам офицерам – бесчестье. Не я один так считаю! Поди, Борис Петрович, послушай, что у бивуачных костров говорят.

– Да, это так. Провидение свидетель нам в правде! – сухо подтвердил подошедший Адам Адамович Вейде.

– Сударыня же наша Катерина Алексевна – иное дело! – вкрадчиво продолжал Репнин. – Разумна умом державным, великодушна, милостива, войском любима. К нам, военным людям, завсегда ласкова и благоволит! Препозиций наших слушать будет… Дай срок, женится на ней Дели Петро наш – и станет Катеринушка Алексеевна законной царицею российской!

– Госпожа Екатерина будет очень благородная и достойная государыня! – поддакнул Вейде.

– Петр Алексеевич – один великий государь и владыка над нами! – вспылил вдруг Шереметев. – Невдомек мне, к чему вы клоните, други любезные!.. И потом, она же – баба!!

– А ты поразмысли, Борис Петрович, вон голова у тебя какая большая! – дерзко прищурился Репнин. – Припомни, что аглицкой королевой тоже баба была – рыжая Лизавета, – а многие и славные дела сделала!

– И античная гиштория ведает примеры мудрых монархинь! – важно добавил Вейде.

Шереметев недоверчиво и сокрушенно покачал головой.

– Даже размыслить такую крамолу не желаю, – сказал он твердо. – Мы, Шереметевы, всем московским государям нелицемерно служили, никогда не искали лучшего ни кровавому Ивашке Грозному, ни слабоумному Федору, ни Бориске Годунову! Так в роду у нас повелось, не мне законы рода нашего рушить… Худо ли, добро вы замыслили, господа генералы, – не бывать мне с вами! Никогда!

– Сие нам скорбь великая, – заметно сник Репнин. – Однако не предашь же ты нас, товарищей своих, псу Ромодановскому, князь-папе окаянному, на костоломную потеху?

– Никогда Шереметев наушничеством да доносничеством чернить себя не станет.

– Спасибо и на том. Что же далее свершать думаешь, Борис Петрович?

– Устал безмерно… Постриг принять хочу в святой Печерской лавре Киевской, от мира уйти. Грехов на мне много, крови…

Скудный лучик заходящего солнца проник сквозь зарешеченное окошко его темницы и заиграл на каменной кладке стены. С минарета крепостной мечети муэдзин протяжно запел азан [73] . Тот, кто некогда был великим визирем Оттоманской Порты, гремя кандалами, расстелил на полу вытертый молитвенный коврик и обратился лицом в сторону Мекки. В заключении Балтаджи Мехмед, которого отныне запрещено было называть «пашой», стал набожен: у него впервые появилось время подумать о Боге.

Предчувствие не обмануло его. Султан хан Ахмед не простил своему «лучшему янычару» того, что он выпустил войско царя московитов, безумного Петро, из смертельной ловушки под Станилешти. Властитель Дома Османов был мудр, он понял все причины, толкнувшие великого визиря на это «неоправданное милосердие», и признал его правоту. Но даже султан – всего лишь одна из фигур на перламутровой шахматной доске, именуемой Высокой Портой: он должен играть по правилам, если желает сохранить свое положение. Бурный гнев крымского хана, не взявшего в лагере московитов обещанной добычи и ясыря, жаждал удовлетворения. Опасный ропот толпы на истанбульском базаре, ждавшей увидеть Дели Петро в железной клетке, требовал наказания для виновного. Не остались без внимания и хитрые интриги шведского союзника короля Карла против Балтаджи Мехмед-паши, обильно подкрепленные золотом, недавно полученным этим облезлым львом из той же султанской казны! Султан лишил великого визиря всех постов и титулов и сослал его на печальный греческий остров Лемнос. Здесь, прикованный цепью к стене, с кандалами на руках, «лучший янычар» должен был ожидать милости владыки правоверных. Балтаджи Мехмед не льстил себе надеждой – единственная милость, которую он теперь мог получить из блистательного дворца Топкапы, была прочным шелковым шнурком, на котором надлежало удавиться.

Но в полумраке своего каменного мешка старый солдат был удивительно светел духом и спокоен. Не самая плохая была жизнь, думал он, и кончается, как должно кончаться жизни воина, – честно. Он только жалел порою, что не удалось вновь увидеть величавые седые Родопские горы и бедную хижину из слоистого камня, где мать дала ему рождение. И могилу матери возле маленькой, вросшей в землю церковки…

Часто вспоминалась прекрасная женщина с темно-вишневыми глазами, жена или подруга Дели Петро, ее исполненная достоинства строгая грация и разумная, смелая речь. Тогда Балтаджи Мехмеду мечталось о несбыточном, и на душе становилось тепло и немного грустно…

Ржавые засовы на двери тяжко заскрежетали, и к Балтаджи Мехмеду вошли султанские джелаты [74] . Их было трое. Двое мощные, мясистые – хиляки негодны для палаческого ремесла, с обритыми головами и бородами – чтоб жертве не за что было ухватиться, если она вздумает бессмысленно сопротивляться, с тупыми зверскими лицами – они привыкли вселять ужас и умели только убивать. За их спинами маячил третий – более поджарый и жилистый, с подвижным лицом хищника и ледяными глазами. Он был их головой, они – его руками.