Растопырив толстые, как бревна, ручищи, двое джелатов стали неспешно приближаться к обреченному на смерть. Третий ждал наготове с тонкой удавкой из шелкового шнура.

– Привет вам, маленькие братцы! – почти весело сказал Мехмед, пружинисто поднимаясь с пола. – Неучтиво с вашей стороны прерывать мой намаз. Но, благодарение Аллаху, вы доставите мне последнее развлечение!

Кандалы на руках мигом превратились у испытанного воина в боевую цепь, и она со зловещим свистом рассекла воздух. Тупые толстые рожи джелатов изобразили потешную картину растерянности – они привыкли умертвлять, а не драться. Взмах влево – и передние зубы одного из палачей превратились в кровавое крошево, он противно зачавкал и рухнул на колени. Взмах вправо… Второй оказался неожиданно увертлив и отскочил назад. Мехмед успел только ударить убийцу по руке, и тот с воплем схватился за повисшую плетью кисть.

Старший отбросил удавку и уверенно взялся за рукоять ятагана. Их глаза встретились, и Балтаджи Мехмед увидел бойца.

– Тем лучше! – сказал он. – Спляшем янычарский танец!

Джелат не спешил, выбирая время для удара, и опасно изогнутое лезвие его оружия тускло поблескивало. Если бы Мехмед просто искал смерти от железа, можно было сейчас подставить грудь. Но ему, великому визирю Оттоманской Порты, не раз водившему в битву войска османов, победителю московитов в славной битве под Станилешти, позорно умереть от грязной руки джелата! Мехмед стремительно прыгнул вперед, насколько позволяла прикованная к стене цепь на ноге. Выброшенный навстречу ятаган глубоко распорол ему бок, но это было пустое. С ликующим боевым кличем янычар обрушил свою боевую цепь на голову палачу, и тот рухнул без звука, словно мешок с жилами и костями. Двое других уже убрались за дверь, и под каменными сводами крепостной галереи раздавались их панические крики, созывавшие стражу на помощь. Впрочем, членораздельно орал только один, а второй, лишившийся зубов, больше подвывал ему в такт.

Балтаджи Мехмед, не замечая боли, наклонился и подобрал с пола ятаган палача. «Вот ты и распутался с этой жизнью, Бисерко, – сказал он, вспоминая давний спор с самим собой. – Распутался, как настоящий юнак!»

Приставив острие клинка к груди прямо напротив сердца и выставив вперед рукоять, он всей мощью ударился об стену, загоняя широкое смертоносное жало в свое тело. Затем с ревом раненого зверя отпрянул, яростно вырвал оружие из раны и отшвырнул в угол. Кровь обильным горячим потоком заструилась под доламой. Вместе с ней уходила боль и вытекала из тела жизнь. Все члены стремительно наливались свинцовой усталостью. Пока не ушли силы, Балтаджи Мехмед-паша поспешил сесть, опершись спиной о стену, в мужественной позе отдыхающего янычара, чтобы те, кто войдут, нашли его таким. Наливающаяся тяжелым льдом голова падала на грудь, а он все пытался поднимать ее и ждал увидеть перед собою черные крылья Азраила. Но ангела смерти не узрел, а услышал ласковый и мирный голос матери:

– Засыпай скорее, Бисерко! Засыпай, мой мальчик, мой бесстрашный юнак!

– Забери меня домой, мама…

Петр и Екатерина обвенчались в Петровом Парадизе, в маленькой деревянной церкви Святого Исаакия Далматского, располагавшейся рядом с Адмиралтейством. Петр выбрал для обряда венчания именно этот храм, поскольку родился в день памяти св. Исаакия Далматского, 30 мая. В эту крохотную, но удивительно уютную и благостную церковку ходил на службы весь двор. Венчались молодые без пышности, в семь часов утра, когда возникший по воле Петра город только просыпался и начинались работы на верфи. Петр торопился трудиться, как и остальные, кому он предписал неусыпные труды на благо России, потому и в брак вступал без всякой пышности, словно наспех. Мол, дела ждут, некогда нам праздновать! Отпразднуем вечером, коли время будет.

Гостей позвали не на пышное царское венчание, а на скромную свадьбу контр-адмирала. Именно этого чина Петр Алексеевич достиг на флоте. В посаженые отцы царь пригласил своего флотского начальника, вице-адмирала Корнелиуса Крюйса. Гости у молодых были по большей части простые, незнатные: моряки, корабельщики да их жены. После венчания Петр и Екатерина с гостями заглянули ненадолго во дворец Меншикова, где Данилыч накрыл им пышный завтрак.

Хлеб да соль молодым вынесла Дарья Меншикова, былая подруга Екатерины. Стол был сервирован с необыкновенной пышностью: Меншиков любил хорошо пожить и особенно ценил дорогие сервизы. Серебряные шандалы на одну свечу, хрустальные и стеклянные кубки, рюмки, штофики, делфтские и китайские фарфоровые тарелки, многочисленные сухарницы, бульонницы и соусники…. Такого роскошно убранного стола не было и у самого Петра Алексеевича, поэтому царь любил устраивать пышные приемы, обедать, ужинать и даже завтракать в доме своего подданного. Верный друг Алексашка охотно предоставлял царю и его гостям свой дом, с тем чтобы потом воровать из казны еще больше. В собственном дворце Петр и Екатерина ели из оловянной посуды, и лишь в редких случаях на столе, покрытом камчатной скатертью, появлялись серебряные приборы. Петр любил говаривать, что лучший способ к уменьшению пороков – это уменьшение потребностей, и в этом он готов быть примером своим подданным. Меншиков, однако, не собирался уменьшать свои пороки таким жестоким и невозможным путем… Потому и сохранил лучшую в России столовую сервировку и многое, многое другое.

Даша ни на шаг не отходила от Данилыча, и на лице ее была написана такая любовь и нежность, что у сердешного друга Алексашеньки во рту становилось приторно, как от слишком сладкого пирога. Как ни уважал и ни ценил Меншиков верность своей жены, последовавшей за ним даже в сражения недавней кампании со шведами, на Екатерину Алексевну смотрел он совсем по-другому – с оттенком невольного восхищения и грусти.

«Ах, краля ты моя распрекрасная, умница-разумница, почему не мне, горемычному, а царю досталась?» Эти невысказанные слова так и хотели слететь с губ Меншикова, но Александр Данилыч побаивался ярости Петра Алексеевича и потому молчал. Зато его Дарья была несказанно довольна тем, что Екатерина Алексевна наконец-то стала женой царя, а стало быть, вдвойне недоступна для Меншикова.

Завтрак прошел в непрестанном поединке улыбок и взглядов. Данилыч не мог отвести глаз от новой царицы, а Петр, видя эти взгляды, все крепче сжимал набалдашник своей трости. Чтобы не дошло до рукоприкладства и не пострадали спина и бока Меншикова, Екатерина поспешила завершить завтрак и увести мужа. Вслед за молодыми ушли и гости, а Данилыч несколько минут с непривычной для этого охальника и дамского угодника растерянностью смотрел им вслед и растерянно топтался на месте. Потом все же опомнился, лукаво подмигнул Дарье, чмокнул ее в щеку и пошел вслед за царем на верфь – служить.

Празднование состоялось вечером – в Зимнем дворце Петра. Свадебный поезд проехал во дворец под торжественные звуки труб, слуги в богатых ливреях сопровождали запряженные шестернями сани. Над свадебным столом Петр зажег новую люстру в шесть свечей, которую сам искусно выточил на токарном станке из слоновой кости и черного дерева.

Английский дипломат Уитворт сообщал в своем донесении, что вино было отменным, а общество – блистательным. И, главное, никого не принуждали к чрезмерному пьянству. Вечер завершился балом и фейерверком, и все гости, не исключая Меншикова, ушли с бала на своих ногах. Венгерское, конечно, лилось рекой, но Петр, по просьбе Екатерины, никого не поил насильно…