Опять дождь, и колено ноет, спасу нет.

Логвин оперся руками о подоконник, провёл пальцем, пыльный след. Зачем-то провёл ещё раз. Вытер ладонь о ладонь и вышел на кухню. Зажёг конфорку, поставил чайник.

– Катя, – позвал – тебе ча…

И, как ледяной водой плеснули по груди, тяжело на табурет опустился. Восемь дней, восемь дней уже после похорон.

Восемь дней нет Кати.

Встал, прошёл в комнату, из ящика фланелевый свёрток достал, присел за стол, развернул. Тускло блеснула латунь медалей.

Никакой он не герой, самый обычный набор. Вот только «Красная Звезда». Он получил её тогда, после ранения. Ранение-то не сказать, чтоб тяжёлое было. Посекло мелкими осколками и кусками камня. Да в лицо что-то тяжёлое прилетело, щеку всю и скулу распахало. Но вид, говорили, страшный был. Лицо разорвано, гимнастёрка в клочьях, кожа как стручки гороховые, позаворачивалась. Его тогда в госпиталь повезли, а Кате в Союз кто-то заботливый из штаба позвонил. Дескать, погиб ваш.

Катя тогда скинула. Долго зачать не могла, когда получилось у них, радовалась очень. А как скинула, так больше уже и не беременела.

Когда заболела Катя, сестра к ним приходить начала. Сначала по утрам приходила, укол делала, потом и по вечерам стала приходить. А больше, сказала, нельзя. Не положено, сказала.

Как-то утром, уснула Катя после укола, увидел Логвин медвежонка с кровати упавшего, любимая игрушка Катина. Она его ведмедиком называла. Поднял, хотел на кровать положить, присмотрелся, а у ведмедика лапы искусаны. Катя, значит, чтоб не кричать зубами сжимала. Взял он тогда этот самый свёрток и в сквер поехал, где деньги старые и медали продают-меняют.

Сел на лавочку, развернул рядом, разложил. Рано ещё было, долго никто не подходил. А потом чья-то рука медаль взяла. Большая рука, толстая, волосатая. Перстень с черным камнем на пальце, а на другом перстень выколот. Поднял Логвин голову и бритого увидел. Странные глаза у бритого. Блеклые какие-то, и взгляд тоже странный, размытый взгляд.

Таким взглядом человека не рассмотришь, только контур рассмотришь, как на ростовой мишени. Бросил медаль бритый на фланельку, «Звезду» поднял, покрутил в пальцах, тоже бросил. Упала «Звезда», перевернулась. Логвин её поправил.

Потом большая рука за клапан на кармане Логвиновой зелёной рубашки взялась. Дёрнула кверху. Нитки выдержали, пуговица пополам переломилась. Вторая рука толстую пачку серо-зелёных денег в карман засунула. А потом сгребла медали вместе с фланелькой и тоже в карман. И голос, опять странный, севший что ли, сказал:

– Чапа, старого домой отвезёшь.

В машине Чапа вопросы задавал, да ловко так, не хотел Логвин говорить, а всё и выложил. Остановились у дома.

Чапа ручку из кармана между седушками достал, бумагу взглядом поискал, не нашёл. Оторвал верхушку у пачки сигаретной, телефон написал. Логвину дал.

– Позвони, скажи что от Чапы, пусть перезвонят, проверят. Они нормально берут, и привозить сами будут.

Почти месяц после того прожила Катя. Спокойно прожила. Только глаза изменились, блестеть стали и зрачки большие.

О ребёнке нерождённом часто заговаривала, спрашивала у Логвина, как он думает, мальчик был или девочка. И то-то незнакомое в голосе звенело.

Денег много было, и на похороны осталось. Да ещё Дмитрич, зампотех бывший, с племянницей приехал. Огонь девка, все приготовила, накрыла. Хорошие поминки получились. Дмитрич тоже денег привёз. Не хотел Логвин брать, да Дмитрич в руку сунул.

– Мне зачем, – сказал глухо, – я свою уже схоронил.

Сестра-хожалка с бумагами помогла, Логвину бегать особо не пришлось. И денег не взяла, только ампулки использованные зачем-то попросила.

Логвин на столе медали разложил, как их носить положено. «Красную Звезду» отложил, на другую сторону груди, стало быть.

Перевернул, гайку пальцем крутанул. Задумался.

А ведь получил он свою самую главную награду. Раньше не думалось о таком, а сейчас дороже ничего нет. И быть уже не может. Получил он лёгкую Катину смерть.

Гайка соскочила со штифта, звякнула по столу. Логвин поднялся, стараясь на больную ногу не опираться сильно, и пошёл на кухню. Там заливался свистком вскипевший чайник.

В этот день всё начиналось, как и всегда. Звонок будильника, подъём, кружка кофе, подъезд, метель, платформа, электричка. Еду в Подмосковье, прижавшись к таким же, как и я, соседям в серых шинелях, пригревшись и добирая остатки сна. Дорога до части занимала часа два, после электрички нужно было ещё ехать на автобусе.