Только один бог знает, как за это взяться. Наверно, во взаимоотношениях с детьми надо владеть чем-то таким, чего у него нет. Вот сумел же Шульц очаровать, приручить эту злючку Иренэ, которая его, Нунке, просто ненавидела. А что, если попробовать познакомить Ганса с Фредом?.. Нунке искоса поглядел на спокойное, с закрытыми глазами лицо Шульца и с завистью подумал о том, как беззаботно живется Фреду, сколько у него возможностей выдвинуться, достичь чего-то высшего, чем достиг сам Нунке… Да, надо пригласить Фреда в гости, предварительно объяснив ситуацию.

А тот, кого Нунке уже привык называть Фредом Шульцем, именно в эти минуты тоже думал о своем спутнике.

«Для тебя это небо — родное, одно это уже великое счастье. И ноги твои сейчас ступят на родную землю. Ты этого не заметишь, ты об этом даже не подумаешь. Потому, что любишь ты не свою родную землю, а кумиров, которых на ней сотворил. К одному из них ты летишь сейчас на поклон, загипнотизированный силой, которой его наделили тысячи подобных тебе… А может, я преуменьшаю значимость Гелена? Вижу его в кривом зеркале, где смещены все пропорции? И проникновенный ум кажется мне хитростью, умение маневрировать и принимать категорические решения — неразборчивостью в способах, желание полнее проявить способности — карьеризмом… Впрочем, организатор он хороший, а рука у него твердая и беспощадная. В решительности тоже не откажешь. Он заранее обдумал безошибочный ход и уже в начале сорок пятого улепетнул подальше от «обожаемого» им фюрера. Вначале в Цоссен, а потом в небольшой городок Оландсальм в горах Южной Германии. Когда сюда подошли американские войска, он сам выехал им навстречу и преподнес, как преподносят гостям хлеб-соль, картотеку гитлеровской агентуры в Восточной Европе и другие весьма секретные документы, предварительно заботливо вывезенные с собою якобы для того, чтобы их припрятать. Теперь Гелен, которому американцы поручили создать разведывательную сеть, конечно, курируя ее, стал расшибаться в лепешку — и совсем не для того, чтобы избавиться от надоевшего опекунства. Нунке не раз осторожно намекал на это, а сегодня перед отлетом напомнил опять…»

Легкий американский самолет незнакомой Григорию марки развил бешеную скорость, значительно большую, чем можно было ожидать. И вскоре под его крылом, словно огромная диорама, распластался Мюнхен со всеми своими пригородами, обнаженными сейчас парками, не разобранными еще развалинами и стальной лентой Изара. Где-то здесь возле Штарнбергерзее находится и вилла, в которой расположился штаб «самого таинственного человека двадцатого столетия», как называют Гелена в прессе, желая поразить воображение читателей и создать вокруг нужного имени легенду. А неподалеку должен быть Пуллах со всем своим многочисленным аппаратом.

По дороге от аэродрома до Штарнбергерзее Нунке вознаграждал себя за молчание в самолете. Должно быть, нервничал из-за истории с Больманом и старался болтовней рассеять собственные опасения. Когда тебя вызывает начальство, никогда, особенно если речь идет об «Организации Гелена», как скромно именуется разведывательный центр в Пуллахе, не знаешь, похвалят ли тебя или накажут. Остерегаясь шофера, Нунке, конечно, не говорил это прямо, но таков был подтекст каждой его фразы. Слова, которые сыпались и сыпались с его губ, напоминали мелкий дождик, органически сливавшийся с безрадостным серым днем, оголенными деревьями, шорохом шин на асфальте. Григорий вспомнил два своих приезда в Мюнхен во время войны. Ее следы не стерлись еще с лица города, а вот из сознания людей они выветрились с удивительной быстротой. Иначе не сидел бы он сейчас рядом с Нунке, не ехал бы на аудиенцию к Гелену, не торчал бы в Западном Берлине, чтобы не дать проклюнуться злому зерну, посеянному, чтобы взрастить новую войну.

Почему у людей такая короткая память? Неужели мозг современного человека может охватить лишь вещи малого масштаба? А величайшие катастрофы просто не укладываются в нем, пугают своей грандиозностью, люди отворачиваются от них как от чего-то совершенно неосознанного, настолько стихийно-могучего, что даже нечего и думать о том, чтобы их предотвратить…

Когда какой-то Ганс, словно зверь, убивает какую-то Эмму, когда сосед по дому вместе со всей семьей попадает в автомобильную катастрофу или неподалеку вспыхивает пожар, жители прилегающих улиц запоминают это надолго. События становятся своеобразным календарем, по которому исчисляется время. «Это было в год трагической гибели Герлихов…» «Именно в год этого зверского убийства мой первенец переболел корью…» «Помните, тогда еще загорелся угловой дом?» Помните, помните, помните… А война? Разве она, уничтожив миллионы людей, не коснулась каждого лично? Еще как коснулась! Но то, что она принесла, стало прежде всего «своей бедой», которая не то чтоб затмила беду общую, а делала ее неотвратимой, как фатум, как разбушевавшаяся стихия, остановить которую и постичь глубины, где зарождаются катастрофы, выше сил человеческих. Сутенер, который сжег в печке труп убитой им любовницы, становится чудовищем, одно имя которого рождает ужас. Убийцы же, которые сожгли в крематориях концлагерей миллионы людей, безлики. Слишком много их было, и о них забыли. Для многих, для очень многих они были абстракцией, их злодеяния не укладывались в рамки обычного человеческого восприятия, а раз так — о них не хотелось думать. Тем более, что пресса, радио, кино очень заботятся о такой забывчивости…

— Что с вами, Фред?

Григорий только теперь заметил, что они подъезжают к высокой ограде, опутанной вверху проволокой. Вилла возле Штарнбергерзее? Так и есть!

Нунке останавливает машину у ворот, показывает часовому то ли документы, то ли пропуск. Машина отъезжает, останавливается на противоположной стороне, а они проходят через врезанную в ограду массивную калитку и направляются в глубь парка, где высится красивый, но ничем не примечательный дом.

Вход в него охраняют люди в черных блестящих плащах, из-под которых видны обычные гражданские брюки. Но выправка у часовых военная, и после второй проверки документов козыряют они Нунке и его спутнику тоже по-военному. Из вестибюля начальник караула звонит кому-то, называет фамилии Нунке и Шульца. Выражение лица у него непроницаемое. Разговаривая по телефону, он холодными серыми глазами ощупывает лица двух людей, которые стоят в стороне, ожидая разрешения пройти, словно хочет навечно запечатлеть их в памяти. Григорий почти физически ощущает прикосновение этого холодного взгляда. «Наверно, именно так глядела на свои жертвы горгона Медуза, заставляя их каменеть», — думает Григорий. Наконец, начальник караула кладет телефонную трубку.

— Раздевайтесь, — коротко бросает он. Глаза его блестят ненасытным холодным блеском. Приглашение раздеться он произносит тоном приказа, как видно, много раз уже повторенного. Не над эшелонами ли узников, привезенных в концлагерь, звучал этот приказ, когда несчастных людей подвергали так называемой «санобработке»?

В приемной Гелена обоих посетителей встретил его секретарь, тоже в гражданском и тоже с военной выправкой.

— Я уже доложил о вашем приезде шефу. Пожалуйста, пройдите, герр Нунке, — любезно приглашает он. Его лицо, фигура просто источают любезность, словно он встречает не вызванных шефом подчиненных, а своих собственных гостей. — Вам, герр Шульц, придется немного подождать. Надеюсь, недолго. Пожалуйста, устраивайтесь как можно удобнее, на столике есть новые журналы, пепельница. Как видите, курить у нас не возбраняется. Я сам завзятый курильщик и понимаю, что значат одна-две сигареты перед разговором с начальством.

— Тогда я тотчас этим воспользуюсь. Разрешите предложить и вам? — Григорий вынул пачку «Честерфилда» и протянул ее секретарю.

— Именно моя марка. Весьма благодарен. Охотно выкурю сигарету в вашей компании. Сегодня шеф не очень загрузил меня писаниной, так что могу позволить себе подобную роскошь.

Закурив, оба расположились у журнального столика, вверх поднялись две струйки дыма.

— Как там Берлин, герр Шульц?

— Не так хорошо, как хотелось бы, герр…?