— Готгард, Рудольф Готгард, простите, что до сих пор не представился.

— Намечается раздел на сектора, герр Готгард, а отсюда и все неприятности. В основной своей массе берлинцы недоедают и замерзают. Большую долю вины за это надо возложить на американскую военную администрацию во главе с генералом Клеем. Американцы больше заботятся о завладении нашими патентами, об экспорте угля и леса, изъятии ценностей, чем о местном населении. Что же касается импорта… впрочем, вы, конечно, и сами знаете, что за мясо, зерно мы платим в два раза дороже, чем они стоят на международном рынке. Я уже не говорю о черном рынке, где цены вообще астрономические…

— Приятно видеть человека, так хорошо осведомленного об экономическом положении страны. Это делает вам честь, герр Шульц. К сожалению, другие наши посетители больше рассказывают о новых кабаре и «гёрлз», которые там выступают… Рад сообщить вам, что в Мюнхене мы кое-чего достигли в борьбе с черным рынком. Вы вообще раньше бывали в Мюнхене?

— Я тут родился, но семилетним мальчиком уехал вместе с родителями. Во время войны дважды пришлось побывать в Мюнхене, но оба раза очень недолго.

— О, тогда вам придется знакомиться с городом заново…

Григорию хотелось сосредоточиться, внутренне подготовиться к разговору, который ждал его, но голос Рудольфа Готгарда непрерывно звенел и звенел над ухом — ласковый, вкрадчивый, каждая черточка лица излучала доброжелательность и ту преувеличенную любезность, которая столь удивила Григория, когда он вошел в приемную. Все, вместе взятое, усыпляло, убаюкивало, создавало атмосферу благодушия.

«Он поет словно сирена, которая хочет усыпить внимание рыбака, — подумал Гончаренко. — А не кроется ли за этим точный расчет? Не дать человеку сосредоточиться, размагнитить его, чтоб предстал он перед глазами самого аса разведки квашня квашней. Как бы сказать, игра на контрастах. Здесь тебя гладят бархатной лапкой, а там обухом по голове…»

И, слушая Готгарда, Григорий то кивал головой в знак согласия с тем или иным утверждением, то вставлял какое-то замечание, одновременно думая о своем. Мысли его словно текли двумя параллельными потоками. В верхнем, мелководном, собиралась вся накипь. В глубинном — тугие струи пробивали породу, прокладывая себе дальнейший путь, иногда кружились в водовороте, но, вынырнув из омута, снова катились вперед, преодолевая новые и новые препятствия.

Нунке вышел минут через двадцать и жестом показал Григорию, что теперь его очередь. Гончаренко поднял вопросительный взгляд на секретаря, тот вскочил на ноги.

— Герр Шульц, экселенц! — доложил он, открывая дверь.

Григорий перешагнул через порог, сделал несколько шагов, рука потянулась к виску.

— Разрешите приветствовать по-военному, герр генерал-лейтенант: гауптман Фред Шульц явился по вашему приказанию.

— Что ж, гауптман несуществующей армии, садитесь, — бросил Гелен, быстрым взглядом окинул собеседника и опустил глаза.

Григорий не успел заметить их выражения, но в тоне Гелена чувствовалась горькая ирония.

— Она существует, поскольку существуем мы, ее солдаты, — упрямо нахмурив брови, парировал Фред Шульц.

«Я должен забыть свое подлое «я». Фред Шульц, теперь ты только Фред Шульц. Не слившись окончательно с этим проклятым Фредом, ты можешь сфальшивить».

— Всему свое время, всему свое время. Не станем забегать вперед. Знаете пословицу? «Много откусишь, мало проглотишь». Итак, приходится отщипывать по кусочку. Пока что нам приходится довольствоваться такими крохами, как созданные нами «промышленная полиция» и «рабочие команды»… Когда придет время, они станут костяком абвера… — рука Гелена, которая до сих пор спокойно лежала на папке, сжимается в кулак, вены на старческой коже в коричневых пятнах набухают. — Так же, как и мы сами должны стать костяком… — кулак поднялся и опустился, шевельнулась кисть руки, но даже в этой сдержанности жеста таилась угроза. Так хищник прячет когти перед прыжком.

Григорий кончиком языка облизал пересохшие губы:

— Рад служить этой цели, экселенц!

Гелен впился внимательным взглядом в лицо собеседника.

— Очевидно, вам представится такая возможность… Генрих фон Гольдринг!

«Так вот в чем дело, теперь ясна причина твоего вызова. Берегись! В биографии Гольдринга есть уязвимый пробел — время, которое предшествовало твоему аресту и отправке в лагерь военнопленных. Ты не сможешь документально доказать, где слонялся, представить каких-либо свидетелей, и тогда…»

— Простите, экселенц, я не решился назвать вам имя, которого лишен в силу некоторых обстоятельств, о которых вы, конечно, знаете.

Тень печали и смущения угасает на лице, губы сжимает короткий спазм боли.

— Трудно привыкнуть к мысли, что это продлится долго. Ведь имя, которым можно по праву гордиться, это не просто набор обычных гласных и согласных, а нечто неотделимое от таких понятий, как родовая честь, как честь офицера. Уверяю вас, это не сентиментальность… — Григорий оборвал фразу, боясь переиграть и инстинктивно чувствуя, что именно здесь он должен поставить точку, чтобы не показаться навязчивым и чересчур фамильярным.