Прямо посреди представления — комедии французского поэта Грессе [1] «Злой человек» — король Кристиан встал со своего места в первом ряду, взобрался на сцену и повел себя так, словно был одним из актеров. Он принимал артистические позы и произносил нечто, напоминавшее реплики; можно было различить слова: «tracasseri» [2] и «anthropophagie». Кейт особо отметил последнее, которое означало «каннибализм». Король был явно поглощен игрой и мнил себя актером; Гульберг же спокойно поднялся на сцену и по-дружески взял его за руку. При этом король незамедлительно умолк и позволил увести себя на место.

Публика, состоявшая исключительно из придворных, была, казалось, привычна к такого рода паузам. Никто не пришел в замешательство. Послышались отдельные смешки.

После представления подали вино. Кейт оказался поблизости от короля. Тот обернулся и, узнав английского посланника, заикаясь, попытался разъяснить ему содержание пьесы. «В пьесе, сообщил мне король, говорилось о том, что зло было настолько распространено при дворе, что люди стали похожи на обезьян или дьяволов; они радовались несчастьям других и горевали по поводу чужих успехов — во времена друидов это называлось каннибализмом, anthropophagie. Поэтому мы словно бы находились среди каннибалов».

Для душевнобольного его речь была на удивление связной.

Кейт почтительно кивнул в знак того, что все сказанное королем было интересным и разумным. При этом он отметил, что такое истолкование пьесы в самом деле не выглядит ошибочным.

Король говорил шепотом, словно доверяя Кейту важную тайну.

Гульберг все это время пристально и озабоченно наблюдал за их беседой, стоя в нескольких метрах. Потом он медленно двинулся к ним.

Кристиан заметил это и попытался закончить разговор. Он громко, почти с вызовом, прокричал:

— Они врут. Врут! Бранд был умным, но одержимым человеком. Струэнсе был хорошим человеком. Это не я их убил. Вы понимаете?

Кейт лишь молча поклонился. Тогда Кристиан добавил:

— Но он жив! Они думают, что его казнили! Но Струэнсе жив, вы знаете об этом?

К этому моменту Гульберг оказался настолько близко, что услышал последние слова. Он крепко взял короля под руку и участливо, но с вымученной улыбкой проговорил:

— Струэнсе мертв, Ваше Величество. Мы ведь это знаем, не правда ли? Разве нам это не известно? Мы ведь об этом договорились. Разве не так?

Его тон был дружелюбным, хотя и укоризненным. Кристиан принялся было за свои странные механические поклоны, потом остановился и спросил:

— Говорят ведь о времени Струэнсе? Разве не так? Не о времени Гульберга. Время Струэнсе!!! Странно!!!

Какое-то мгновение Гульберг молча разглядывал короля, словно не зная, что ответить, или не находя нужных слов. Кейт отметил, что он, казалось, напрягся или рассердился, затем овладел собой и совершенно спокойно сказал:

— Вашему Величеству необходим покой. Нам кажется, что Вашему Величеству вскоре уже можно будет направиться в опочивальню. Мы в этом решительно уверены.

После этого он сделал жест рукой и удалился. Кристиан начал было снова истово кланяться, но вдруг, словно опомнившись, повернулся к посланнику Кейту и совершенно спокойным и ровным голосом сообщил:

— Я в опасности. Поэтому теперь мне необходимо повидаться с моей благодетельницей — Владычицей Вселенной.

Через мгновение он исчез. Так завершился эпизод, о котором английский посланник Кейт доложил своему правительству.

В сегодняшней Дании нет памятников Струэнсе.

Зато во время его датского визита было создано множество портретов, как рисованных, так и написанных маслом. Поскольку все они делались при жизни, большинство его идеализирует, а портретов, подчеркивающих недостатки, вообще не существует. Это вполне естественно; до своего визита Струэнсе не обладал никакой властью, и его незачем было увековечивать, а после смерти все стремились забыть о его существовании.

Зачем же было создавать еще и памятники? Или конные статуи?

Из всех правителей Дании, увековеченных подобным образом, он наверняка был самым искусным наездником и самым большим любителем лошадей. Когда его повезли на эшафот, на пустырь Эстре Феллед, генерал Айхштедт, возможно, желая дать волю презрению или изощренной жестокости по отношению к осужденному, прибыл верхом на Маргрете — белой чубарой кобыле Струэнсе, которой тот дал столь необычное для лошади имя [3] . Но если это было задумано, чтобы причинить осужденному дополнительную боль, то замысел не удался; Струэнсе просиял, остановился, поднял руку, словно желая погладить лошадиную морду, и по его лицу пробежала слабая, почти счастливая улыбка, будто бы он решил, что лошадь пришла с ним попрощаться.