Он хотел погладить лошадиную морду, но не дотянулся до нее.

Так зачем же конную статую? Их удостаивались лишь победители.

Можно было бы представить себе Струэнсе, изображенного на лошади Маргрете, которую он так любил, на Фелледе, где его казнили, поле, существующем и поныне для демонстраций и развлечений возле Спортивного парка, — поле для спорта и праздников, так напоминающем те королевские парки, которые Струэнсе когда-то открыл для народа, не испытавшего, впрочем, особой благодарности. Феллед располагается там и поныне, прекрасное и по-прежнему пустое поле, где одним октябрьским вечером 1941 года состоялась знаменитая прогулка Нильса Бора и Вернера Гейзенберга [4] ; их загадочная беседа привела к тому, что Гитлер так и не смог создать атомную бомбу, — этакий перекресток истории. Поле по-прежнему на месте, хотя эшафота там уже нет, как нет ничего, что напоминало бы о Струэнсе. Конных статуй в память о проигравших не ставят.

Гульбергу ее тоже не поставили.

А ведь он как-никак был победителем, человеком, подавившим датскую революцию; но не принято ставить конный памятник маленькому парвеню, до принятия фамилии Гульберг именовавшемуся Хёгом, сыну владельца похоронной конторы из Хорсенса.

Слово «парвеню» относится, впрочем, и к Гульбергу, и к Струэнсе, но немногие сумели оставить столь заметный след в истории, как они; конных статуй, если уж иметь к таковым пристрастие, заслуживают оба. «Никто не говорит о времени Гульберга» — это, конечно, было несправедливо.

Гульберг имел все основания, чтобы отреагировать. Ведь именно он был победителем. Следующему поколению действительно пришлось говорить о «времени Гульберга». Оно продолжалось двенадцать лет.

Пришел конец и ему.

Гульберг научился принимать презрение спокойно.

Своих врагов он знал. Они говорили о свете, но распространяли тьму. Его враги, несомненно, считали, что время Струэнсе будет длиться вечно. Так они полагали. Это мнение, не имевшее ничего общего с реальностью, было характерным проявлением их несостоятельности. Им хотелось,чтобы так было. Но Гульберг всегда умел сохранять присутствие духа, как, например, тогда, в присутствии английского посланника. Если ты обладаешь невзрачной внешностью, то вынужден поступать именно так.

Гульберг с виду был человеком незначительным. Но его роль в датской революции и в последующее время была, однако, совсем не такова. Ему всегда хотелось, чтобы его жизнеописание начиналось словами: «Гульбергом звался тот человек». В духе исландских саг. А в них о величии человека судили не по внешности.

В Гульберге было 148 сантиметров роста, кожа его была серой и не по годам дряблой, испещренной мелкими морщинками, которые появились еще в юности. Казалось, он преждевременно превратился в старика; поначалу им пренебрегали из-за его незначительности, а потом просто боялись.

Когда он оказался у власти, его внешность научились не замечать. Придя к власти, он велел изображать себя с волевым подбородком. Его лучшие портреты были созданы именно тогда. Они отражают его сущность, сущность великую, да еще и подбородок был волевым. Портреты передают его утонченность, образованность и твердость — не его внешность. Это и была правда. В этом-то, как он считал, и заключалась цель искусства.

У него были холодные серые глаза, как у волка, он никогда не моргал и смотрел на говорящего, не отрывая взгляда. До того, как он подавил датскую революцию, его называли Ящерицей.

Потом об этом прозвище уже не вспоминали.

Гульбергом звался тот человек, роста невеликого, но преисполненный внутреннего величия; это был верный стиль.

Он сам никогда не употреблял выражение «датская революция».

На портретах у нихвсегда очень большие глаза.

Поскольку глаза считались зеркалом души, их всегда делали очень большими, слишком большими, словно в пол-лица; сверкающие, мудрые глаза, значительный и прямо-таки неотвязный взгляд. Глаза, в которых запечатлена сущность.

А уж истолковывать их выражение предстояло зрителю.

Гульберг сам с отвращением бы отверг мысль о конной статуе. Он ненавидел лошадей и боялся их. За всю свою жизнь он ни разу не сел на лошадь.

Его творчество, его книги, написанные еще до прихода в политику и после этого, были уже сами по себе памятником. На всех портретах Гульберг предстает сильным, цветущим, а отнюдь не преждевременно состарившимся. Обладая властью, он создал канон; ему даже не требовалось раздавать указания. Художники приспосабливались безо всяких распоряжений, как и всегда.

Творцов и художников он считал слугами политики. Они должны были отражать истину, которая в данном случае соответствовала внутренней правде, затемненной внешней невзрачностью.

Его ничтожество, однако, долго приносило ему некоторую пользу. Во время датской революции незначительность служила защитой. Люди выдающиеся погибали и уничтожали друг друга. И вот остался Гульберг, ничтожный и одновременно самый значительный на фоне открывавшейся его взору местности, среди поваленных деревьев.