Он сказал:

— Я понимаю, что никогда в жизни не осмеливался заглянуть в мечту лошади.

И тогда королева засмеялась, впервые за свое почти трехгодичное пребывание в Копенгагене.

Уже на следующий день распространились слухи.

Проходя под сводами дворца, Струэнсе встретился с вдовствующей королевой; она его остановила.

Ее лицо было словно каменное. Строго говоря, у нее всегда было каменное лицо; но сейчас за этой маской чувствовалась ярость, делавшая ее почти устрашающей.

— Доктор Струэнсе, — сказала она, — мне сообщили, что королева ездила на лошади в мужском костюме, и к тому же верхом. Это верно?

— Верно, — сказал он.

— Это нарушение этикета и это непристойно.

— В Париже, — ответил он, — дамы всегда так ездят. В континентальной Европе это не считается непристойностью. В Париже это…

— В Париже, — быстро возразила она, — полно безнравственности. Нам незачем импортировать все это в Данию.

Он отвесил поклон, но не ответил.

— Только еще один вопрос, доктор Струэнсе, об этих континентальных… мыслях.

Он слегка поклонился.

— В чем заключается конечная цель этих… просветителей? Я просто… интересуюсь?

Он стал тщательно подбирать слова.

— Создать на земле небо, — сказал он, чуть заметно улыбнувшись.

— А что тогда произойдет… с настоящим… небом? Я имею в виду небеса Господни.

Он с той же мягкой улыбкой ответил:

— Тогда оно сделается… по их мнению… не столь необходимым.

Вдовствующая королева очень спокойно произнесла:

— Я понимаю. Именно поэтому этих богохульников и необходимо уничтожить.

Потом она развернулась и ушла.

Струэнсе долго стоял, не двигаясь и глядя ей вслед. Он думал: «Вообще-то я совсем не сильный человек. Я могу ощущать леденящий приступ боязни, когда ко мне обращается старая женщина. Если в истории виднеется щель и в нее следует протиснуться, — правильно ли, чтобы эту задачу брал на себя человек, способный ощущать страх перед старой женщиной?»

Потом он подумал: «Противники начинают проявляться. Не только эта старая женщина. Дворянство. Гульберг. Их много. Круг противников скоро очень отчетливо обозначится.

Тех, кто „против“, я, пожалуй, могу выделить. Но, кто же, „за“»?

Все труднее понять, что происходит.

Конус света, кажется, сужается вокруг нескольких стоящих на сцене актеров. Однако они пока стоят, отвернувшись друг от друга.

Совсем скоро они будут готовы подать реплику. Их лица еще не видны. Тишина.

Когда Кристиан как-то вечером, уже не в первый раз, начал рассказывать Струэнсе о своих ночных кошмарах, связанных с мучительной смертью сержанта Мёрля, и запутался в деталях, тот неожиданно принялся расхаживать по комнате и гневно велел ему прекратить.

Кристиан изумился. Пока еще был Ревердиль, до того, как его выслали в качестве наказания, ему можно было об этом говорить. Струэнсе же, похоже, потерял самообладание. Кристиан спросил, почему. Струэнсе сказал:

— Ваше Величество не понимает. И никогда не давали себе труда понять. Хотя мы уже так давно знаем друг друга. Но я отнюдь не сильный человек. Я испытываю страх перед болью. Я не хочу думать о боли. Меня легко напугать. Дело обстоит именно так, о чем Ваше Величество знали бы, прояви Ваше Величество интерес.

Кристиан с удивлением наблюдал за Струэнсе во время его вспышки и потом сказал:

— Я тоже боюсь смерти.

— Я не боюсь смерти!!! — нетерпеливо сказал Струэнес. — Только боли. Только боли!!!

Существует рисунок, сделанный в конце лета 1770 года, изображающий негритенка и принадлежащий руке Кристиана.

Вообще-то он рисовал очень редко, но сохранившиеся рисунки выполнены с большим талантом. Этот рисунок изображает Моранти — негритенка-пажа, которого Кристиану подарили для облегчения его меланхолии и «чтобы ему было, с кем играть».

Никому не следовало так выражаться. Меланхолия была подходящим словом, а не приятелем для игр. Но Бранд, которому пришла в голову эта идея, выражается именно так: приятель для игр для Его Величества. Вокруг короля распространилась атмосфера глухого отчаяния. Найти приятеля для игр среди придворных было трудно. Король, казалось, концентрировал отпущенную ему на день энергию на том часе, когда он подписывал документы и деловые письма, которые ему предлагал Струэнсе; но как только они расставались, на него нападала апатия, и он погружался в свое бормотание. Бранд устал от общества короля и купил ему в качестве игрушки пажа-негритенка. Когда он запросил разрешение, Струэнсе лишь с неодобрением покачал головой, но согласился.