Шрифт:
Хрущев объяснял американскому журналисту:
«Я понимаю, что американцы смотрят на Германию несколько по-иному, чем мы… У нас гораздо более длительная история отношений с Германией. Мы видели, как быстро в Германии меняются правительства и как легко она становится инструментом массового истребления людей. Нам сложно даже подсчитать, сколько наших немцы убили в прошедшей войне… У нас есть поговорка: “Если дать немцу оружие, рано или поздно он нацелит его на русских”. И это не только мое мнение. Вряд ли есть что-нибудь такое, против чего русские стали бы возражать больше, чем против перевооружения Германии. Вам, американцам, нравится думать, что у нас нет общественного мнения. Не будьте в этом так уверены. У нашего народа есть очень твердое мнение о Германии. И я не думаю, что какое бы то ни было правительство удержится у власти, если оно попробует пойти против этого мнения. Я сказал об этом одному из ваших американских губернаторов, и он ответил мне, что его удивляет, как СССР с его атомными бомбами и ракетами может бояться Германии. Я ответил ему, что он не понимает главного. Да, мы можем уничтожить Германию. За несколько минут. Но мы опасаемся, что вооружившаяся Германия может своими действиями втянуть в войну Соединенные Штаты. Опасаемся, что Германия может развязать мировую атомную войну. Меня больше всего удивляет то, что американцы не понимают: в Германии существуют весьма широкие круги, мечтающие уничтожить Советский Союз. Сколько раз нужно обжечься, чтобы перестать играть с огнем?»90
Во время венского саммита в июне 1961 года Хрущев обвинил Кеннеди в проведении США империалистической политики по всему миру. Он заявил, что американо-советские отношения упираются в германский вопрос. Кеннеди был очень недоволен и в конце встречи сказал: «Чувствую, нас ждет очень холодная зима».
В Вене не удалось преодолеть разногласия по ключевым вопросам, что привело к тому, что лето 1961 года стало одним из самых жарких за все время холодной войны. Дин Ачесон, готовивший для саммита документы по германскому вопросу, советовал Кеннеди занять бескомпромиссную позицию по берлинской проблеме и не идти ни на какие переговоры на этот счет. Он считал ядерную войну допустимым риском. В случае обострения конфликта США планировали послать в [Западный] Берлин несколько бригад. А в случае вооруженного отпора со стороны стран Варшавского договора США были готовы нанести массированный ядерный удар. Банди объяснял Кеннеди: «Нынешний стратегический план предполагает, что мы сразу нанесем удар всеми наличными средствами, и составлен он так, что проводить какую бы то ни было более гибкую политику становится очень сложно»91.
На специальном заседании 20 июля Лемнитцер и другие военные обсудили с Кеннеди возможные последствия ядерной войны. Лемнитцер выступил с докладом относительно возможности нанесения «внезапного удара» по СССР в конце 1963 года. Кеннеди спросил, нельзя ли нанести его в конце 1962-го; Аллен Даллес ответил, что до декабря 1963-го у США не будет достаточного количества ракет. Кеннеди спросил, сколько времени придется американцам в случае войны находиться в радиационных убежищах. «Две недели», – ответили ему. Он приказал участникам заседания не разглашать, о чем шла речь. Замминистра обороны Розуэлл Гилпатрик рассказывал, что Лемнитцер вел себя на заседании «так, словно выступал в детском садике… В конце концов Кеннеди просто встал и ушел посреди заседания. На том оно и закончилось»92.
В своих мемуарах, опубликованных в 1990 году, Дин Раск так описал реакцию Кеннеди: «Президент Кеннеди прекрасно понимал, что означает ядерная война, и был в ужасе от подобной перспективы. Я много беседовал с ним и никогда не слышал, чтобы он говорил о смерти и разрушениях, но время от времени президент задавался вопросом, может ли случиться так, что именно на него ляжет обязанность нажать на ядерную кнопку»93. В сентябре Лемнитцер докладывал Кеннеди, Макнамаре и Раску о СОП-62, который предусматривал нанесение массированного упреждающего удара по СССР. После встречи раздосадованный Кеннеди сказал Раску: «И мы еще называем себя родом человеческим»94.
Но, несмотря на это понимание, Кеннеди продолжал обострять кризис. 5 июля он обратился к американскому народу:
«События в Западном Берлине несут прямую угрозу всем свободным людям. Угроза, нависшая над этим изолированным форпостом, есть угроза всему миру… Мы не хотим воевать, но ведь воевать нам уже случалось. И в прошлом другие люди жестоко ошибались, считая Запад слишком эгоистичным, слабым и раздробленным… Источник мировых проблем и напряженности находится не в Берлине, а в Москве. И если война начнется, она начнется в Москве, а не в Берлине».
Кеннеди объявил о выделении на оборону еще 3,45 миллиарда долларов. Планировались 25-процентное увеличение численности армии, приведение в боевую готовность отдельных частей Национальной гвардии и резерва вооруженных сил, а также реализация общенациональной программы строительства радиационных убежищ, как общественных, так и частных. Президент подчеркнул необходимость быть готовыми к ядерной войне и напомнил гражданам: «Сейчас, в термоядерную эпоху, любое неверное истолкование намерений другой стороны может за несколько часов принести больше разрушений, чем все войны за всю историю человечества»95.
Государства Варшавского договора отреагировали на это решительными мерами, необходимость которых обсуждалась уже несколько месяцев. 13 августа восточногерманские солдаты начали возводить заграждения из колючей проволоки и блокпосты, преграждая путь потоку беженцев. Вскоре рабочие-строители заменили колючую проволоку заграждениями из бетона. Кеннеди перебросил 1500 американских солдат из Западной Германии в Западный Берлин, где их встретил вице-президент Джонсон. Взволнованный мир затаил дыхание в ожидании войны. 18-летний Джеймс Кэрролл ждал в Пентагоне своего отца, Джозефа Кэрролла, которого только что назначили главой вновь созданного Разведывательного управления Министерства обороны (РУМО) США. Кэрролл, впоследствии получивший Национальную премию по литературе за свою пронзительную книгу воспоминаний «Американский реквием: Бог, мой отец и война, что встала между нами», живо вспоминает тревожные слова своего отца. «Сегодня папа мрачен», – пишет он.
«…Он курит, стряхивая пепел в окно. Не говорит ни слова. Наконец гасит сигарету в пепельнице на приборной доске и поворачивается ко мне: “Сын, я хочу сказать тебе кое-что. Повторять не буду и не хочу, чтобы ты задавал мне вопросы. Договорились? Ты читаешь газеты. Ты знаешь, что происходит. Берлин. Бомбардировщик, сбитый на прошлой неделе. В любой вечер я могу не вернуться домой. Возможно, мне придется куда-нибудь отправиться – вместе со всем штабом ВВС. Если это случится, я хочу, чтобы ты вместо меня позаботился о маме и братьях”. – “Что ты имеешь в виду?” – “Я скажу маме. Но и ты должен знать. Я хочу, чтобы ты усадил всех в машину. Хочу, чтобы ты поехал на юг. Езжай по шоссе № 1. На Ричмонд. Езжай дальше – как можно дальше”. Больше он ничего не сказал… Я тоже. Должно быть, оставшуюся часть пути мы проделали в молчании. Что я могу вспомнить точно… это свои чувства… ужас… Несмотря на все разговоры о войне, я считал, что мой отец и такие, как он: Кертис Лемей, Томми Уайт, Пирр Кэбелл, Буч Бланшар, наши соседи с “генеральской” улицы, – защитят нас от войны. Но теперь я понял, что отец сам в это не верит. Я чувствовал страх отца, а ведь раньше я думал, что он никогда ничего не боится. Той ночью я испугался и боялся многие годы потом: сначала того, что могут сделать наши враги, а затем – того, что можем сделать мы сами»96.