«Разве это так важно для тебя? По-моему, достаточно того, что она рожает тебе детей!» – чуть было не выкрикнул Рамон.

– Ты хочешь, чтобы Катарина тоже поехала с тобой в Мадрид? – пытаясь успокоиться, он произнес первое, что пришло на ум.

– Разумеется. И моя дочь. Ты священник, у тебя не будет детей, и, наверное, сеньора Хинеса обрадуется тому, что у нее есть внучка.

– Внучка? У тебя две дочери.

Эрнан замялся. Он нахмурился, и взгляд его темных глаз стал тяжелым и жестким.

– Видишь ли… Это наша семейная тайна. Катарина просила меня не говорить тебе правду. Но ты мой брат, да к тому же священник, так что имеешь право знать. В общем, Исабель не моя дочь.

– То есть как? Разве она не похожа на тебя?

Эрнан усмехнулся.

– Все так говорят. Но это ничего не значит. В нашу первую ночь я понял, что Катарина уже была с другим мужчиной. А вскоре мне пришлось узнать, что она еще и беременна.

Рамон с трудом сдерживался, чтобы не закрыть лицо руками. Он сполна ощутил, какой безграничной властью обладает судьба. Сейчас он был подобен ночной птице, внезапно выброшенной на дневной свет. Он с трудом нашел в себе силы спросить:

– Что она сказала?

– Что ее обесчестил какой-то незнакомец. Ты не представляешь, как несладко мне пришлось! Разумеется, люди говорили, что я спал с Катариной задолго до свадьбы, что я соблазнил ее, дабы ее отец дал согласие на наш брак. Словом, я угодил в ловушку и мне ничего не оставалось, как узаконить этого ребенка.

– Ты ее ненавидишь?

– Катарину?

– Исабель.

– Нет. Ребенок ни в чем не виноват. Хотя, случается, меня до сих пор мучает обида.

– Все, что дается нам Господом, дается во благо, – прошептал Рамон непослушными губами.

– Не знаю.

– Мне пора, – все так же тихо произнес Рамон.

– Ты больше не войдешь в дом?

– Нет. Уже поздно.

– Да. Катарина, должно быть, укладывает детей. Пойдем, я провожу тебя до ворот.

Простившись с братом, Эрнан поднялся наверх. Катарина уложила девочек и теперь стояла возле натертой воском и затянутой богатым покрывалом кровати из орехового дерева. На ней была сорочка из английского кружевного тюля, а ее блестящие, словно расцвеченные лунным светом волосы струились ниже пояса.

Эрнан с наслаждением опустился на кровать. Как приятно иметь дом! Сейчас эта комната представлялась ему тихим, уютным островком посреди огромного холодного мира. Окно было открыто, мрак льнул к ставням; в саду шумели деревья, их кроны терялись во мгле.

– Тебе нравится мой брат? – внезапно спросил Эрнан.

Катарина повела плечом. Она стояла в тени, и муж не видел ее лица.

– Ты не слишком-то стремишься с ним разговаривать, – добавил он.

– Я просто не знаю, о чем говорить.

– Понимаю. В отличие от меня вам с Инес сумели внушить почтение к священнослужителям. Знаешь, – вдруг оживленно произнес Эрнан, – сегодня Рамон признался, что ни разу не спал с женщиной!

Катарина резко повернулась. Ее большие глаза смотрели укоризненно и серьезно.

– Не очень-то честно вести с ним такие разговоры, Эрнан! Зачем вмешиваться в то, чего ты все равно никогда не сумеешь понять!

– Да, – проговорил он с легким смущением, – наверное, ты права.

– Мы другие, – продолжила Катарина, – множество мелочей приковывает нас к мирской жизни и в то же время защищает от нее. А он по-настоящему одинок в нашем мире, он живет всегда лишь с одной огромной, жестокой и прекрасной иллюзией.

Эрнан поднялся и закрыл окно.

– Я уже почти договорился с ним о том, чтобы навестить матушку. Правда, он не хочет ехать, но, полагаю, через некоторое время передумает и согласится.

Катарина ничего не ответила. Она задула свечу и шагнула к постели. Ее кожа была ослепительно-белой; казалось, что сквозь одежду проникает лунный свет и облекает собой тонкие, изящные линии ее тела.

– Все-таки я не понимаю, – сказал Эрнан, – как можно смотреть на женщину и не желать ее!

– На любую женщину? – спросила она без тени кокетства.

– Нет, не на любую. На такую прекрасную, как ты!

И протянул к ней жадные, ищущие и властные руки.

Рамон Монкада быстрым, неслышным шагом вошел в храм. Там было пусто; наступил тот короткий отрезок времени между всенощной и утренней службой, когда братия погружается в сон.

Высокие стены хоров были пронизаны лунным светом, золотые и серебряные украшения храма переливались и поблескивали в нем, точно звезды, в изобилии усыпавшие ночной небосвод.