Между тем Рамон испытывал сильнейшее, необъяснимое чувство единства с этой женщиной, единства, которое не разрывалось никогда. Быть с Катариной означало выйти из тюрьмы, тюрьмы железных истин, каменного долга, жестоких правил.

– Кэти, – негромко произнес он, – пойдем ко мне. Нам нужно поговорить.

Она безропотно встала и вышла следом за ним, бросив взгляд на безмятежно спящую Исабель.

В комнате Рамона тоже светила луна; ее молочное сияние легло на лицо мужчины, но от этого его глаза не стали прозрачнее и светлее.

– Все эти годы я жил как в пустыне, – это было единственное, что он произнес, прежде чем зарыться лицом в густые волосы Катарины.

– Я не могу смотреть на тебя, когда ты в этом одеянии, – прошептала молодая женщина.

– Я сниму его. Я сниму все, – так же тихо отвечал он.

А потом Катарина услышала то ли стон, то ли плач и жаркий шепот:

– Я не верил, не верил, что это может повториться, что мы снова будем вместе!

Эту ночь Катарина запомнила на всю жизнь. Их с Рамоном словно пробудили от столетнего сна, вырвали из вечности, внезапно вернули из небытия в жизнь и сказали: «Есть только миг, и он равен всему, что вы когда-либо желали иметь. Это и прошлое, и настоящее, и будущее, и ответ на все ваши вопросы, и наказание, и радость, и – Божья воля».

Они отдались друг другу без изнурительной внутренней борьбы, без испуга и долгих страданий; воля души и плоти была спаяна воедино. Они без раздумий поддались страсти и были вознаграждены невыразимым наслаждением тела, восторгом сердца, глубоким спокойствием души.

Сияющий, невесомый воздух мягко касался их тел, когда Катарина и Рамон неподвижно лежали рядом в момент короткой передышки. Сутана Рамона валялась на полу рядом с платьем Катарины; сейчас они были просто мужчиной и женщиной, такими, какими их создала природа.

– Я мало что понимаю в искусстве любви, – прошептал Рамон.

– Если ты думаешь, что я стану тебя с кем-то сравнивать, то ошибаешься, потому что я люблю только тебя.

Он тихо засмеялся.

– Я всегда стремился к совершенству. А сейчас чувствую себя несовершенным, зато жутко счастливым.

Потом наружу вновь хлынул неуправляемый бешеный поток давно сдерживаемых желаний. Они жарко ласкали друг друга, почти до обморока, до блаженного бессилия и уснули только под утро.

Катарина проснулась в тот час, когда красное солнце выплывало из-за гряды холмов и его лучи заливали землю золотистым светом. Исабель еще спала, и у них с Рамоном было несколько минут для того, чтобы поговорить наедине.

– Стоит ли нам ехать к моей матери? – нерешительно произнес Рамон. – Она очень странная, никогда не знаешь, что она скажет или сделает.

– Мы должны, – промолвила Катарина. – Тебе нужно с ней повидаться.

Он снова обнял Катарину. Ее тело было податливым и мягким.

– Останемся здесь еще на одну ночь, – предложил Рамон, с трудом отрываясь от ее губ, – мне мало того, что было…

Она улыбнулась.

– Тебе хватит второй ночи?

– Нет. – Он покачал головой. – Мне не хватит и вечности.

Они остались в городке на неделю. Днем гуляли по улицам вместе с Исабель, беседовали, покупали и ели фрукты, а ночью обретали рай в маленькой комнате, в залитой лунным светом постели – священник и женщина. Он был ее любовником и единственной любовью. Она была его судьбой и смыслом жизни.

Наконец они тронулись в путь. Они ехали под сводами зелени, в гуще которой заливались певчие птицы, вдоль искрящегося моря, мимо гряды утесов. Катарина с изумлением взирала на то, как высокие, голые, изрезанные ветрами и выжженные солнцем скалы сменяются плоской бесплодной равниной, где не встретишь ни души, а та, в свою очередь, уступает место цветущим холмам.

Они прибыли в Мадрид, величественный, благородный, роскошный город, по сравнению с которым Амстердам выглядел маленьким и бедным. Катарина ловила на себе взгляды мужчин в украшенных перьями шляпах и темных плащах. Ее поразили туалеты испанок, сшитые из тяжелых тканей, и их сандалии на толстой подошве с каблуком из пробки, которые надевались на кожаную обувь. Платья были или яркими, пышными, с широкими прорезями в рукавах и очень открытыми или, наоборот, – наглухо застегнутыми и черными. На головах многих женщин были заколки и особым образом задрапированные платки, прикрывавшие затылок. Дамы кутались в прозрачные, словно дым, накидки из тюля, и каждая обмахивалась белым, черным или разноцветным веером. Мелькали набеленные или нарумяненные лица с накрашенными или покрытыми воском губами; всюду витал запах амбры и розовой воды.

Рамон попросил Катарину подождать, а сам вошел в дом сеньоры Хинесы.

Мать по обыкновению сидела за громоздким столом с почерневшей от времени крышкой и что-то писала в массивной книге с кожаным переплетом.

Заслышав шаги, она подняла голову и уставилась на Рамона. Ее тонкие губы были скорбно поджаты, лицо казалось застывшим. Рамон подошел ближе и заметил, что в волосах сеньоры Хинесы полно седины.

– Я приехал навестить вас, матушка, – смиренно произнес он.

Сеньора Хинеса кивнула без тени удивления или радости, словно они расстались не пять лет, а пять минут назад.