Но сейчас… сейчас мысли, те самые, приглушенные мысли, об искреннем желании, будь она «равной», помогать людям, имей возможности подруги… вернули Полину на бульвар и повели дальше: она вспомнила, что однажды, в минуту одиночества, уже разговаривала с собой, теми словами, которые сейчас и напоминали о себе:

«Я знаю, знакома и безмерно уважаю простые вещи – порядочность и честность!.. – сколько раз повторяла их, откладывая хорошее и правильное на «потом». Как и каждый из нас, понимая, что нужно делать, как поступать, кого уважать и приводить в пример… не торопится. По-прежнему делая совершенно не то, что следовало делать после разговора в кемпинге, после раздумий последних дней. Художнику, в роли которого выступал сейчас самый близкий, после сына и мужа, человек, никак не удавалось передать главного: дорого одеться – не «приблизишься». Выговаривать: «биеннале», чтобы стать «своим» – не получится. А «доброй» нужно не бывать, а стать. Как не удастся убедить в своей искренности таких же, ибо к ней добавляешь «значимость» и вес той самой «искренности».

Но кто-то внутри уже учился, просыпался, креп. И пусть пока слабо, пусть иногда, но подавал голос. Говоря уже о другом – казавшимся неведомым раньше, но светлом… и уже знакомом… что и определяло в ней теперь не только мать, жену и женщину, а нечто большее. Не оправдывая бесконечный бег к навязанной цели, где добро в ожидании награды перестает быть добром, и которая не недостижима, потому что конца у зла нет.

«Разве ты любила Валентина Львовича? Разве замужество было искрой великого чувства? Конечно, нет, – возражала себе Полина, но тут же оправдывалась: – Я желала достойного отчима ребенку, устроенности своей жизни, а значит, благополучия семье, в том числе будущей – моего сына. Как и все. Разве плохо?»

И приходила к заключению, что нет. Само собой, Полина сознавала новый статус, который был не ниже ни на йоту, чем у Елены. А это, в свою очередь, позволяло уже сохраняя видимость прежних, строить отношения чуть по другому. Со своими условиями. Ее мнение теперь всё чаще не совпадало с мнением подруги. Так было и раньше… но молчаливое прежде несогласие превращалось в звучную нетерпимость. Именно статус давал ей право резко разговаривать с Еленой там, в кемпинге. Раньше такого она позволить себе не могла. «Так… ты пошла по второму кругу, – поймала себя на мысли женщина. – Ну и что? Я ведь ищу оправдания. И не преступлению. Я же не просто так всё делала… взвешивала, «опиралась»… и не факт, что ошибалась. Пусть именно своим шагом в «новую» жизнь, своим поступком, я и обрела «свободу» таких отношений. Да разве ж плохо? – Полина была убеждена, что подруга и не заметила подмены, что всё для той оставалось как прежде. Выиграли все. Однако, сомнение в убежденности посеяло воспоминание, как однажды она почувствовала дискомфорт, находясь в «рамках» новых отношений. И мысль, что ту «несвободу» променяла на другую, долго преследовала ее, пока, наконец, не исчезла. – Да, время лучше всего лечит зло! Причем избирательно, с мифическим, эфемерным выигрышем – стирая неприятное». Сейчас женщина начинала понимать – путем, которым шла, можно приобрести, многого достичь, но «обретать» невозможно. Так же как и освободиться от легкого недомогания души, которое, усиливаясь с годами, переходит в постоянную боль, если не топтать и не избавляться от воспоминаний. Ее «смелые» возражения были не «те» и вели не «туда»… «Как же поправить, как попробовать жить иначе?..» – думала она постоянно эти дни, и снова, пасуя перед «неподъемностью» решения, опиралась на другой голос: «А зачем? Помни, так живут все. Разве ты сделала кому-нибудь больно? Разве навредила?». Но согласия с прежним уже не было и в душе отзывалось: да, сделала больно – себе. Да, навредила… себе. А те, кому и для кого ты совершала это, позаботились о том же сами. И повторили твой путь. А значит, ты множила вред. Незаметный, старательно «незамечаемый» вред. Она вспомнила, как начинала говорить в ней мать, как оправдывала всё материнской заботой и всегда успокаивалась. Но сейчас сомнения были даже в этом. Она вдруг почувствовала, что борьба внутри чего-то с чем-то, которая шла много лет, обретала видимые очертания. Этим «чем-то» оказался окружавший ее мир, со своими порядками, требованиями и нетерпимостью к тому, что и боролось в каждом человеке со времен Адама, и Евы. И борьба эта развернулась в последний раз, отражая иной смысл, иную цель, такую же далекую от темноты мира, как и она от несчастной подруги. Полина чувствовала: вот-вот будет исход. Перевернуть песочные часы в очередной раз – не получится. Запас их терпения иссяк. Начиналась плата. От этой мысли сердце застучало еще сильнее. Принять, что ее навсегда оставят силы, направлявшие волю эти годы, вместе с другими, подаренными ей в рождении, которые потом отодвинуты уже самой, женщина не могла. А смириться не хватило духа. Мужество оказалось в другом – удержать «родное», принятое от матери, или умереть.

Но бульвар все-таки не то место, где в одночасье решаются судьбы, прозрение торжествует, а свет выхватывает истину и не отпускает уже ее. Слишком коротким был задуман он, таким же незадачливым мастером, с такими же, как и у Полины, глазами. И потому решение, как и путь, обрывалось во времени, напоминая всякую дорогу на земле. Но шагать по ней нужда всегда заставляла людей дальше, заполняя обрывы и провалы спасительными мыслями об одинаковости судеб.

Так случилось и с Полиной. Женщина решила совсем не то, чего ждала, к чему подходила, нащупывала. А лишь необходимость оставить укоризны, как поступают все люди, вдруг останавливаясь, и даже становясь уважаемыми, известными. Теми, на кого потом равняются и кому подражают.

«Боже, если это все?! Все без исключения! Что же мне? Я думаю и поступаю так же. Всего лишь! Значит – правильно. А если и нет? Неужели страшна так вина, разделенная людьми? Разве соединяясь, принося облегчение друг другу, они не заслуживают оправдания хотя бы поэтому? Хотя бы милости… Почему же я ругаю себя? Почему моя вина, если она и есть – меньше вины тех, кому следовало подражать? Кто отошел в тень, пусть и добровольно?! Я не увидела их… мне показывали других… и в школе, и дома. Не виновата я! Ни в чем не виновата!» – надежда всколыхнула ее чувства, ободрила, распрямила.

– Ну, вот… совсем другое дело. Вы уже не расстроены, – мужчина с тростью, который остановил ее несколько минут назад, снова стоял перед нею. – Знаете, один мой знакомый, царство ему небесное, – он перекрестился, – говорил себе в таких случаях: «Это не самое худшее в жизни».

Полина замерла. То же самое она слышала много раз от человека, который так и не смог рассказать уже своей дочери, как, на самом деле и где распускаются розы… «особые розы… без шипов», – и, огорчаясь очередной попытке, всегда запирался в своей комнате, в своих мыслях.

– Они это делают неожиданно… – незнакомец улыбнулся.

– Кто? Простите…

– Розы. Вы же подумали о них?

Женщина стояла в тишине. Какая-то капсула отделила двух людей от остального мира. Сердце уже не стучало. Волнение отошло. Непонятное спокойствие, заполнив пространство, дало ей время выбрать вопрос:

– Вы… – она сделала паузу, – вы можете мне чем-то помочь?

– Конечно, – мужчина повесил трость на локоть и взял обе руки Полины в свои. – Именно для того я и здесь. Знаете, десятилетний мальчишка Макколей Калкин – герой знаменитого фильма «Один дома», вы его, конечно, помните, заработал первые сто тысяч и получил известность. На олимп успеха забрался уже с миллионами, из-за которых, разругавшись, расстались его родители. Пойман с марихуаной, дальше – героин, сто сигарет в день, одиночество и самоубийство. Родили любили и вырастили – точно указав цели. Всё сбылось. Примеров тысячи.

– Но, это правый край и потом… он еще жив… – губы женщины дрожали. – Мой… не там…

– Верно, есть левый – ходят в воскресную школу при церквях. А жив ли… Ведь мы, грешные, сами выбираем к кому тяготеть. Восемь из десяти уводят детей правее. Вот и вся правда. А про финал киногероя или других звезд мы не знаем. Соглашусь. Зато успех, не важно – кино, денежный или творческий, точно примеряем на своих отпрысков. Не так ли?., ничего не потерявшая пока женщина? – незнакомец заглядывал ей в глаза.