– Неужели… не поздно?..

– А вы посмотрите, – он кивнул в сторону реки, – один пролет, шаг, поступок… и самое бурное течение, увлекающее за собой всё, становится прошлым.

Полина медленно повернула голову.

– Достаточно одной театральной паузы, – добавил мужчина уже из-за спины.

Огромный мост, тот самый, через Ангару, что остановил прерванный полет, упирался в другой берег. Туда, где на дискотеках «политеха» прошла молодость, где родились, а потом растаяли надежды. Как растаяли и растворились в этой жизни друзья, увлечения и вера… в бескорыстие, порядочность и кое во что еще, в чем признаться себе женщина не могла. Сама же жизнь, где так быстро меняются предпочтения и оценки, как казалось ей только что, – уже пройдена. Но и ощущение пограничного, в той самой точке, некой черты, за которой проступала теплота, и брезжил рассвет… возвращалось, не проходило, мучительно цеплялось за жизнь и говорило: «Всё не так. Всё только начинается».

Полина заколебалась. И тут ветер, осенний ветер перемен, чувствуя это, умерил порывы и, помогая, легко подтолкнул женщину вперед.

Она осторожно протянула руку, желая потрогать собеседника, сделала шаг, провалилась, и коснулась чего-то за его спиной.

Вспышка магния означала, что снимок сделан.

«Динь-дон. Динь-дон.» – звон пряжек вернул ее обратно.

Но Ишики-сан этого уже не видел.

– Ты чего? – Валентин Львович медленно снял руку жены с груди. – Мы опаздываем.

Лифт приветливо погудел и выпустил их на свободу.

Через час ванильный гул партера приглушенный бархатной обивкой и легкими ароматами мирян, настраивал быть собой, прежней, полноценной. Как ей этого хотелось! Радость ожидания победы, пусть маленькой, пусть только этим вечером, пусть на несколько часов, давала женщине ту желанную эйфорию, легкий обман, которые и делают всех счастливыми. На мгновение, на час, на вечер.

– А кто у нас Фигаро сегодня? Не Айдаров? – Валентин Львович зевнул. «Приземление» было терпимым.

Полина быстро наклонилась к мужу:

– Говори потише. Если ты здесь два раза в год пьешь коньяк, это не значит, что все партии исполняет солист группы, которая тебе нравилась. К тому же, Кречинский – не Фигаро. – И вызывающе улыбнулась соседке, погасив чрезмерное внимание к разговору.

– Но, согласись, дорогая, голос! – Расстроить мужчину было невозможно.

– А поет Щербатых, Иван – из приглашенных, москвич. Между прочим, класс профессора Григорьева! – нарочито громко, добавила она.

Прозвенел третий звонок, зал притих, палочка дирижера взметнулась вверх.

Прошло несколько минут, в которых Полина пыталась поймать себя, удержать, оставить в том, потерянном ощущении. Вдруг она насторожилась: музыка не была увертюрой Моцарта. Ни веселья, ни смены образов, ни безумства. Ради чего шла и что надеялась получить. Сегодня, да и всю жизнь, за исключением нескольких последних дней.

Взгляд скользнул по занавесу вниз. Палочка уже не взлетала. И вообще, сцена казалась чужой. Тут она обратила внимание, что спины впереди, накрыла какая-то странная омертвелость… глухая томительность чудилась в рядах. Никто не кашлял, не склонял голову и не посапывал, обычным оперным приемом. И от мысли, что даже муж, сбежал из состояния овладевшим ею, залом, креслами, оставив один на один с ними, Полину охватил страх. Она медленно повернула голову к соседке. Та, щурясь, смотрела вперед. Наша героиня с минуту не отрывала взгляда, надеясь. Тщетно. Соседка не моргала. Страх, уже настоящий, заставил сердце заколотиться. Полина еще медленнее, будто готовясь к новому потрясению, повернулась к мужу. Так и есть – кресло пустовало. За ним, по ряду, виднелись силуэты. Именно «виднелись». Однако внимание «упиралось» в деталь необычности картины: всё вокруг было усыпано осенними листьями. Странные платья дам, костюмы и позы были просто «привязаны» к ним. Палантины и фраки пестрели красными, желтыми и бледно зелеными лоскутами, а жабо мужчины позади, превратилось в сказочную, разноцветную бороду на белом жилете. Чуть приподнятые руки, застывшие в повороте головы и даже господин в бабочке, пытаясь присесть – замерли в каком-то ожидании. Будто «листопад» поведал им только «начало», утаив конец. Тут она заметила, что с рукава «господина» свисала паутина, в которой не застрял ни один лист.

«Появилась позже?., боже, какая разница?» – Полина отвернулась.

Вдруг в углу сцены что-то шевельнулось. Она резко повернула голову: какая-то девушка в нарядном платье наклонилась к мальчику, сидевшему на ступеньках в партер, и тут же выпрямилась. По-прежнему стоя к партеру спиной, она что-то делала руками. В следующее мгновение Полина зажала уши – зал разразился выкриками: – Решайтесь! Решайтесь!

И вдруг всё стихло.

«Нобелевская премия по литературе – услышала она, – вручается Борису Акунину, в миру – Григорию Шалвовичу Чхартишвили, за последовательное и упорное противостояние…»

Аплодисменты заглушили концовку.

Странная пара в карнавальных костюмах – мужчина и женщина, – оставив свои «неподвижные» контуры на прежнем месте, выскользнула из них и направилась к той, что секундой раньше стояла спиной и которая уже смотрела на приближавшихся.

– Он спит! Ваша светлость! – успела разобрать жена Валентина Львовича, среди шума, прежде чем ахнула: девушка была ей знакома.

Всё, что произошло дальше, напоминало коллективное сумасшествие, которое Полина наблюдала уже с каким-то отчаянным безразличием.

Ее вдруг охватило нестерпимое желание, чтобы всё это осталось чужим, сторонним, стало отголоском чьей-то другой судьбы, судеб или событий. Желание снова услышать те ровные, безучастные звуки музыки которые пропали, и которые «пропажей» своей, придали ситуации «разорванность» и уродливость. Супруг исчез, женщина рядом сошла с ума, листья, паутина… и Лена! Лена на странной сцене! Сцене чего?! А люди… можно ли было так называть тех, кто бесновался вокруг?! Где, в каком зале давали это представление? И для кого? Какой пласт изгибистого, неспокойного времени ее жизни, дал сбой? Что нарушила она в нем, или чей потревожила? Мысли пронеслись, обдали холодом спину, и распрощались с нею, оставляя одиночество, занавес и усталость. От беспомощности Полина тихонько заплакала.