Сергеев Михаил
Шрифт:
– Ну… так…
– Может помощь какая нужна. А то на слухах… Вдруг они не хотят распространяться? Вон, Полина-то ничего ведь не сказала… – она посмотрела поверх Галины в сторону комнаты. – Еще сильнее разошлись.
– Еще бы! Кому приятно… – Галина Андреевна вдруг задумалась. – А ты, наверное, права Людка. – Она тоже оглянулась. – Пошли, что ли? Судя по голосам, мера пройдена.
В этот момент из комнаты громко донеслось:
– По себе знаю… водка укорачивает жизнь! Если с утра не выпьешь – день тянется и тянется!
– Ну вот. Самсонов уже готов, – Толстова вздохнула.
– Да, да. И так уже долго сидят, – согласилась супруга Тимура Егоровича. – Идемте.
– Галина!.. – выпивший Байтемиров поднялся навстречу, держа в руке бокал, – выпьешь, скажу, какой мужчина тобой интересуется! – Он хитро посмотрел на Виктора.
Тот попытался напрячься, но вышла только глупая улыбка.
Женщина, заметив общую неадекватность, спокойно взяла вино и пригубила.
– И кто же?
– Птицын!
– А-а-а! – разочарованно и облегченно протянула виновница позора младшего научного сотрудника. – Думала, что серьезное.
– А ты его называешь «что»?
– Думаете, следует: «оно»?
– Опять? Не зря, не зря назвал тебя немилосердной хищницей, – ухмыльнулся Тимур.
– Даже так?! – весело улыбнулась та. – Помнит? Мое восхищение. Успокойте – ведь какой подарен опыт! Могу обогатить: по миру гуляет новость – не боги обжигают горшки, а богини!
Они рассмеялись.
Байтемиров оглянулся. Никто, к его удивлению, уже не обращал на них внимания. Спокойная длительность диалога объяснялась просто – женщина заметила это раньше. Как и всё. Как и всегда. Причем незаметно – ведь роль бедного «мне» уже исполнил другой.
Еще через час наш ветер-старик с ухмылкой провожал домой известную читателям пару. Другую же, как более предсказуемую, поручил внукам.
Сестра Бориса Семеновича буквально ворвалась в квартиру:
– Галочка!
– Лида!
Они обнялись и расплакались.
Через час, все еще всхлипывая, женщины продолжали начатый в прихожей разговор.
– Как не передал?
– Я думала… оставил. Глядь, на другой день – нет.
– А Борис тебе сам это говорил? – Метелица не удивлялась, но чувствовала, что за рассказом стояло большее, нежели можно предположить.
– Ну конечно, в прошлый приезд. Брат был уверен, что снимок обрезан… часть не вошла. Он раскопал где-то в более поздних литографиях почти копию – говорил, видно делали неаккуратно. Так вот на ней женщина та стоит перед иконой, а у мужчин – крылья. То есть они – ангелы. Еще несколько раз добавил – точь-в-точь сон матери Рылеева! Историю ту рассказал. Сокрушался очень, переживал.
– Но почему? Мне никогда подобного не говорил… И почему хранил в сейфе? Странно.
– Да, да… так сокрушался. – Гостья вдруг смолкла. – И еще… та женщина… стала похожа на тебя.
Метелица подалась назад.
– На меня? Но почему? Мне никогда подобного не говорил… Странно.
Сестра снова поколебалась…
– А тебе, Галь, ничего та история не напоминает? Ну, со спасением сына Рылеевой?
– В каком смысле?
– А помнишь, Лена в коме лежала, три дня… в Москве…
Метелица задумалась.
– Ты хочешь сказать…
– Да ничего я не хочу, просто Борис тогда обмолвился… мол, вот и вымолили… Я-то, уж прости, думаю… может связано как?
И женщины снова зарыдали.
Таксист
Пьер Безухов, герой, образ и человек, стоял в небольшом зале, с темнотой вместо потолка, пронизанной струйками белого тумана. Слабое освещение подвешенного абажура, шнур которого терялся в ней, выхватывало лишь стол, покрытый биллиардным сукном, те самые струйки и трех человек за ним. Люди разговаривали. Еще пара стульев была свободна. Чуть в глубине, как ему показалось, проступали контуры ниш. Двое, сидевшие вполоборота, бросили на гостя равнодушный взгляд. Третий, над спиной которого высилась лысая макушка, как и у правого, даже не обернулся.
Никто не придал значения его появлению. Разговор, судя по мягкой приглушенности, должен был протекать спокойно и размеренно, в некой бесконечной обыденности… но «вопреки» и «все-таки» нарушался всплесками эмоций.
Несколько минут Безухов стоял ошарашенный и просто слушал.
Сейчас говорил человек слева в необычном атласном дублете, что носили подданные Альбиона в далеком средневековье, с пепельной шевелюрой, манеры и форма общения которого не позволяли отнести владельца ни к одному из знакомых гостю слоев общества. Говорил он слегка клокочущим голосом, явно владея вниманием остальных: