«Ни черта не убрано, – он пошарил под простынями, перешел на цыпочках к скомканной простыни Бочкарева и встряхнул его. – Уфф… ничего». Самсонов крадучись вернулся на диван. Звуки на кухне затихли.

– Что ты там делаешь? Хоть посудой бы гремела… а то… – мужчина начал щелкать каналы, накинув на лицо беспечность. Правда, удавалось это с трудом. Щелканье перешло в бессмыслицу, когда он понял, что тишина длится больше обычного. Неприятные мысли атаковали снова.

Людмила вошла в комнату и встала напротив, вытирая руки полотенцем.

– Какая-то не такая ты, – Самсонов с тревогой посмотрел на нее, холодея от возможных вариантов ответа.

– Иди, поешь. Печалька у меня… чудо моё.

Моменты, когда кажется, что рай существует не только для праведников, в жизни довольно редки. И Самсонов умел их ценить:

– Как ты можешь удивлять! Так незаметно появиться! Будто по волшебству! Словно фея! – показывая искреннюю радость, тайну которой не открыл бы никому, рассыпался он в любезностях. – Сейчас, сейчас… – поднимаясь и натягивая штаны, тараторил он, – только помоюсь, – и выскочил из комнаты.

Вскоре из ванны послышалось: «Нам песня строить и жить помогает!»

Толстова грустно улыбнулась и начала собирать постельное белье.

Наконец, шум воды утих, дверь скрипнула, и в комнате появился хозяин.

– Ныне, говорит друг мой, «тоталирантность» господствует, – вытирая голову, Самсонов возбужденно продолжал повествование, начатое еще в душе.

– Бочкарев опять? – Людмила с любопытством оглядела его и, повернувшись спиной, стала резать хлеб.

– Ну да. Так вот, я спрашиваю, а что это такое, тоталирантность? Витька и отвечает: да их толерантность! Тотальная! Посуди сам, как называть форму уважения, но неукоснительного!.. к исполнению. Американская «путалка». Во как загнул! И ведь верно, посуди сама – что это за толерантность, которую требуют к исполнению от других?! А если не исполнишь – затравят. Газетами, там… пикетами. Сгнобят. Наших дураков-диссидентов поймали на том же. Боролись, боролись, а оказалось, что за бугром всё так же. И никакой тебе свободы. Всем петь только в унисон, под звуки бомбежек. Шаг влево, шаг вправо – увольнение, ударил полицейского – двадцать лет тюрьмы, вякнул за революцию – пожизненно. Только «одобрям-с»! Тьфу! Тика в тику, как у нас было! Только во стократ строже. Ты слушаешь меня?! Эй!

Толстова обернулась.

– Нет, послушай меня, Люд, – через десять минут он без аппетита ковырял вилкой.

– Ты сначала поешь.

– Да не хочется, желудок поджался. И завтра есть не буду, только картошку. Пусть печень отдохнет…

Самсонов, как и обещал Виктору, решил попоститься, убеждая друзей, что процедура сия выдумана не случайно, мол, чистит, омолаживает организм. Вот и сейчас, по приходу Толстовой, он не преминул сообщить ей об этом. На что та почему-то не удивилась и спокойно заметила:

– Пост всего лишь показывает, сколь малым человек может обходиться, умиряет лишние эмоции, позволяет задуматься и увидеть настоящее вокруг себя.

Она посмотрела с укором на пустые бутылки в углу.

– А еще… как ненасытен он в губящих желаниях.

– Угу, – промычал Самсонов.

– Гляжу, Бочкарев освоил-таки мытьё посуды. Поучительная награда за развод.

– Да, ладно! Не издевайся! – хозяин махнул рукой. – Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах. Думаю, уже сварился.

– Даже так? Галка? О ней и чесали языки?

– Да почему чесали? Не о чем поговорить, что ли? Разное обсуждали…

– Уж не фауну ли Байкала? – она снова бросила взгляд на бутылки. – Вижу, погружение было глубоким.

– Ну, чё ты так, – Самсонов закрутил вилкой и жалостливо посмотрел на нее. – Люд, дай грамм сто… я же знаю, ты принесла.

– Я-то принесла, да пожалела…

– Там еще старые… до праздника… – кивнув в угол, неудачно соврал Самсонов, – завтра же выходной… ну… Людочка…

Удивительную твердость в подобных случаях проявляли только «железные» женщины. Толстова к таким не относилась. Она была нормальной… во всех отношениях. Включая те, о которых ее друг не догадывался.

Пухленькая и маленькая веселого нрава, с миловидным округлым лицом, она слыла душой кафедры и не только. Сердечность ко всякому с кем общалась, встречала, работала, снискали уважение и желанность таких общений. Люди будто менялись, оживали, даже после серьезных неприятностей. Людмиле первой старались рассказать и о купленных на отпуск билетах, и о неудаче сына на экзаменах. Она не отказывалась слушать, успокаивая всего лишь улыбкой. Сочувственной и разделяющей.

Еще через пару минут «поджатый» желудок Самсонова тоже сдался, вслед за твердостью нашей героини и отступил под напором мужского аппетита, разбуженного характерным русским способом.

Настроение достигло своего пика чуть позже, обозначив подъем чрезмерно громким монологом хозяина о чем-то недостойном внимания женщин, которые всегда убеждены, будто сдача позиций должна чем-то компенсироваться. И всегда ошибаются.

– Нет, вот сама рассуди… да ты не слушаешь?

Легкое возмущение хозяина было напускным, но Людмила, делая вид, что вся во внимании, успокоила его: