Шрифт:
— Славный, может, и славный… Но из молодых да ранних…
— Что это значит?
— Значит… но это для вас, по большому секрету, никому ни гугу, обещаете? Так вот, есть сигнал: регулярно слушает иностранные радиоголоса.
— Господи мой боже! Сигнал — на 12-летнего?
— Я ж говорю: ранний.
— Сержант, он же язык учит…
— Пусть Московское радио на английском слушает, — зло парировал участковый. — Слышно, между прочим, гораздо лучше.
На это Наталья не нашла что сказать. Полемика с отличником боевой и политической подготовки никак не входила в ее планы.
— Но это не может иметь никакого отношения к его исчезновению, — сказала она. И тряхнула копной своих великолепных волос — возникла у нее в последнее время такая привычка. Наташа боролась с ней, подозревая, что бессознательно она пользуется этим средством, чтобы воздействовать на мужчин, когда у нее возникали с ними проблемы. На Мыскина, по крайней мере, это действовало безотказно. Вот и на этот раз он сразу смягчился, размяк, агрессивность сменилась рассудительной интонацией добродушного деревенского всезнайки.
— Кто его знает… Хотя статистика свидетельствует: в половине случаев причина бегства — неблагополучное положение в семье, жестокость и алкоголизм родителей и так далее.
— А в другой половине?
— А в другой — обычные мальчишеские фантазии.
— То есть?
— А вы не догадываетесь, Наталья Андреевна? — вдруг как-то с особым значением сказал участковый. — Несчастная любовь. Глупость, и ничего больше.
— Глупость, и больше ничего, — как эхо отозвалась Наташа.
А участковый стоял и смотрел на нее как-то странно. Так, по крайней мере, казалось Наташе.
4
Это были жуткие шесть недель — почти полтора месяца, пока о Леше не было ни слуху ни духу. Банальное выражение, клише — «не находить себе места». Но Наталья убедилась, что точнее ее состояние описать было нельзя. Не сиделось и не лежалось, не читалось и тем более не писалось — куда там! Забросила свои холсты, кисти, краски и карандаши. И особенно неприятно было смотреть на себя в зеркало.
Самое тяжкое было — встречать иногда стариков Григорьевых в подъезде. Сильно постаревшие, сгорбившиеся, они скользили по ней взглядом, стараясь изобразить равнодушие, и как можно скорей отворачивались. Здоровались напряженно, не глядя ей в лицо. Это было невероятно мучительно, и Наташа не знала, как себя держать. Расспрашивать сочувственно? Но им это явно было бы крайне неприятно. Да и сообщить им ей было нечего — Наташа и так знала все новости от участкового.
А новостей, собственно, никаких не было. Пока наконец на сорок шестой день не появился торжествующий Мыскин. От него исходило такое ощущение триумфа, будто он как минимум пришел сообщить о победе СССР в «холодной войне». Наташа и сама чуть не прослезилась и готова была поцеловать Мыскина, но в последний момент все же остановилась: такое действие было чревато непредсказуемыми последствиями.
Алеша нашелся — в городе Находка, в больнице. У него воспаление легких и всякие другие осложнения, общее истощение организма. Но вроде бы кризис преодолен и непосредственной опасности для жизни нет. Где он был все это время, на что жил, чем питался, как попал на Дальний Восток — совершенно неизвестно, но, главное, старик Григорьев уже вылетел за ним. А бабушка, вне себя от радости, готовится к встрече.
— Нашелся в Находке! Ну да, где же еще и находиться — как не в Находке! — веселилась Наташа.
— А что я же вам говорил: найдется, куда он денется! — торжествовал Мыскин. — А вы…
— А что я?
— А вы… грустили… и боялись. А я вам сразу сказал: не надо, все будет хорошо. Поди не Америка…
«Ну, опять заладил свое политпросвещение», — думала Наталья. Но на радостях готова была потерпеть даже очередное разоблачение империализма. Пускай себе, заслужил!
А сам участковый согласился по такому поводу выпить чашку чая с конфетой. Просто нормальный почти человек…
Наташа пришла в странное возбуждение, сама глотала сладкое, конфеты, шоколад, печенье, все подряд. Говорила очень быстро, не очень-то соображая, что говорит. И чуть не проговорилась.
— Этот Алеша… он замечательный мальчик, очень талантливый, но, как бывает у таких мальчишек, очень ранимый, чувствительный, сидел вот на этом самом стуле, конфету в руке держал, она чуть не растаяла, и боже! — такие милые глупости говорил… И подумать только, чем это кончилось… чем могло кончиться…
Так, болтая, она и не заметила, как Мыскин насторожился, напрягся, как изменилось его настроение. Теперь он сидел мрачный, томатного цвета. На этом фоне глаза его казались совсем белыми. Наташа осеклась, замолчала, пораженно смотрела на участкового. Что с ним случилось? Что она такого сказала? Ничего такого! Или он что-то такое возомнил? Или у него приступ зауженного сознания начинается? Да нет, это вроде у него по-другому бывает…
Вдруг Мыскин сказал, не глядя ей в глаза:
— А если я… то вы…
— Что? Простите, сержант, я что-то не поняла: что вы хотели сказать?
— Вы… если это я… как?
— Что, что?
— Если бы это я пропал… если бы это меня объявили во всесоюзный розыск, вы бы так же горевали? Тоже бы каждый день в милицию бегали? По ночам бы не спали? Или нет?
Наташа на секунду растерялась. А потом попыталась обратить все в шутку:
— Ну что вы, сержант, в самом деле! Вы как себе это представляете? Вы же не подросток… вы вообще военнослужащий! Как это вы вдруг пропадете? От кого сбежите? От общежития? От полковника Баюшкина? Смешно!