То ли от мыслей этих, взбудораженных сестрой, то ли еще от чего, но настойка уже почти не брала его, а так хотелось освободиться от мыслей паскудных и подумать о чем-нибудь приятном, что он даже выругался невольно:

– Вот же сволочная баба! В каждую дырку свой нос сует!

Он полоскал Степаниду за то, что она всковырнула-таки его болячку и он, Хозяин района, терзает сейчас себя черт знает какими мыслями вместо того, чтобы о деле подумать и попытаться разобраться в той, далеко не простой ситуации, в какой оказалось его детище. Он понимал, что борьба за кедровники по Боровой может превратиться в затяжную войну с непредвиденными последствиями. Однако как бы там ни было, но отступать от задуманного он уже не имел права. Слишком много серьезных людей было задействовано в его проекте, да и валюта, переведенная китайскими партнерами, часть которой была им «освоена» и переведена в надежный банк, не позволяла помышлять об отступлении.

Он полез было в карман за мобильником, однако вспомнив, что оставил его в гостиной, грузно поднялся из-за столика и направился по дорожке к дому. Степанида уже укладывалась спать на своей половине, и он, не вдаваясь в лишние объяснения, взял с тумбочки мобильник и в который раз за этот вечер набрал телефон Проклова. На этот раз тот оказался в полосе доступности и сразу же откликнулся на звонок.

– Ты сейчас где? – вместо приветствия спросил Рогачев.

– Да уже к дому, считай, подъезжаю. На дальней лесосеке был. Устал до чертиков.

– Заворачивай ко мне, – не терпящим возражений тоном приказал Рогачев. – Разговор есть. И еще… захвати с собой своего человечка из «семерки».

– Ho… – замялся было Проклов. – Может, отложим до утра? Я действительно ног под собой не чувствую.

– Завтра мне некогда будет. Возможно, придется отъехать. Жду!

За окном светлела полоска неба, подсвеченная снизу робким, светло-розовым светом, когда Грязнов проштудировал объемистую папку с бумагами, которые еще днем были доставлены из Хабаровска, и, помассировав пальцами глаза, поднялся из-за стола. Постоял у окна, всматриваясь в ближние лесистые сопки, и когда из-за необхватных елей брызнули в долину первые солнечные лучи, оторвался от обвораживающей картины и прошел на кухню. Сыпанул в фарфоровый чайничек две столовых ложки крупнолистовой заварки и, залив ее кипятком, снова прирос носом к оконному стеклу.

В памяти, чисто ассоциативно, всплыло окно административного корпуса «семерки», из которого, как на ладони, просматривался лагерный плац для общего построения, и перед глазами, будто в его голове прокручивалось кино, пробегали картинки, от которых нервным тиком вдруг дернулась правая щека, заныло где-то в подреберье, и Грязнов до боли в скулах сжал зубы.

Проанализировав детали убийства Чуянова, он уже не сомневался в том, что жизнь Евдокима была предрешена. И палачом был выбран Калистратов, по кличке Калистрат.

В этом убийстве были просчитаны все психологические моменты, как и тот факт, что новый начальник колонии самолично снимает пробу с того варева, которым кормили зэков. И даже если бы Евдоким не бросился на помощь дневальному, за которым с финкой в руке гнался озверевший Калистрат, тот все равно нашел бы момент, чтобы ударить начальника ножом или заточкой.

Евдоким бросился наперерез вооруженному финкой зэку, загораживая собой очумевшего от животного страха, окровавленного дневального, и что-то крикнул Калистрату, надеясь остановить озверевшего отморозка. Однако тот, как показывали свидетели, только зубы скалил. А потом вдруг, замерев на мгновение и словно приняв какое-то решение, переключился на безоружного начальника колонии.

Более удобный повод, чтобы броситься с ножом на хозяина зоны, и представить трудно. Зэк словно находился в состоянии аффекта.

Как показывали свидетели этой трагедии – зэки третьего отряда, облепившие окна своего барака, – Калистрат зарычал звериным рыком и, перебросив финку из правой руки в левую, крадущимся шагом пошел на своего врага.

То, что полковник Чуянов был для Калистрата самым ненавистным врагом, в этом Грязнов уже не сомневался.

«Брось нож! Не дури!»

Эти слова, которые выкрикнул Евдоким, слышали многие. Однако Калистрат, вопреки какой-либо логике и тем более законам зоны, только ухмыльнулся, оскалив зубы.

«Брось, не будь дураком!» – все еще пытался урезонить отморозка Евдоким, но тот, делая обманные финты и перебрасывая финку из одной руки в другую, продолжал идти на него.

«Будто на понтах, козел, работал, – припомнил кто-то из зэков. – Будто сам собой, петух гамбургский, любовался».

Однако как бы там ни было, но то, что зэк сейчас бросится с финкой на хозяина колонии – в этом уже сомнений не оставалось. Понял это, видимо, и Евдоким. И тоже принял боевую стойку. Правда, совершенно безоружный.

И в этот момент, как показывали все те же очевидцы происходящего, Калистрат словно обезумел.

Матерно ругаясь, он сделал выпад, пытаясь достать финкой начальника колонии, однако Евдоким довольно умело увернулся и ударом ноги выбил финку из рук. Тут же провел подсечку и, когда Калистрат оказался на снегу, скрутил ему руки.

А к плацу уже бежали офицеры, кто-то на ходу доставал пистолет.

Тут-то и случилось непоправимое.

То ли Евдокиму стало стыдно от того, что он, тренированный, здоровый мужик, завалил мордой в снег двадцатилетнего отморозка и теперь сидит на нем верхом, заламывая тому руки, и за этой позорной сценой наблюдает сотня пар глаз, то ли побоялся неадекватного вмешательства со стороны своих замов, которое могло закончиться еще большим позорным скандалом, однако как бы там ни было, но он отпустил заломленное запястье Калистрата и, когда повернулся лицом к бежавшим на помощь офицерам и предупредительно вскинул руку…