– Эка завернул, – Грязнов повернулся к Тайгишеву, которого, судя по выражению его лица, уже ничем невозможно было удивить, а из глубины зала уже неслись возмущенные голоса:

– Чего… чего он несет? О каком еще преступлении талдычит?

А районный защитник природы, словно глухарь на весеннем току, не слышал ни этих выкриков, ни людского возмущения, продолжая гнуть свою линию:

– Бесхозяйственность, спрашиваете, какая? И о каком преступлении я здесь говорю? А о том самом, что если эти самые участки по Боровой и елово-пихтовую тайгу оставить в том состоянии, в котором они находятся сейчас, то уже детям вашим…

– Ты толком… толком говори! – вновь послышались возмущенные выкрики. – Чего ты нам здесь хреновину всякую про «преступления» да про «бесхозяйственность» порешь, да резину тягомотную жуешь! Ты, господин хороший, толком изволь говорить, а не хреновину на уши вешать о том, что детям нашим ничего не достанется! Это с вами, козлами, да с вашими узкоглазыми подельниками нашим детям ничего не достанется!

Выкрики вконец взъярили самолюбивого мужика, уже привыкшего к тому, что в районе не было такого предприятия или автозаправочной станции, где бы перед ним не ломали шапку. Бывшего советского чиновника понесло:

– Я о той бесхозяйственности говорю, что массивы по Боровой забиты перестоявшимся кедром преклонных лет! Я о той бесхозяйственности говорю, что эти самые кедрачи, под двадцать метров высотой, засыхают на корню и рушатся, не просто захламляя, но и отравляя тайгу, я о том преступлении говорю, что…

«Господи, да о чем он талдычит здесь? – зажав голову ладонями, с какой-то жгучей тоской и в то же время с нарастающим озлоблением думал Грязнов. – Он что, забыл или, может, не знал никогда, что именно в такой тайге, в тайге с непроходимым чаплыжником превосходно чувствует себя то таежное зверье, которое еще водится в бассейне срединного течения и в верховьях Боровой? А это соболь и норка, медведь, рысь и кабан, белка и сохатый!

Или он забыл о том, что подо мхом на склонах, откуда берут свое начало малые речушки, скрыт ископаемый лед и мерзлота? И как только этой сплошной порубкой, которую хотят прикрыть красивым словом «санзачистка», изведут мощные лесные массивы, ледок этот начнет тут же таять. В одночасье обмелеют ручейки и речушки, питающие Боровую, а следом за ними погибнет и она? Он что, эколог хренов, – распалялся Грязнов, – не знает этого?! Или знает, очень хорошо знает, однако что-то более сильное и греющее кошелек мозги застилает, а вместе с ними и совесть?!»

Он покосился из-под ладони на Тайгишева, который, казалось, уже не слушал главного «защитника природы» и, понимая, что тот несет полнейшую ахинею, неизвестно на кого рассчитанную, видимо, сожалел, что сорвался из Боровска и приехал на собрание, которое превращалось в откровенный фарс.

И еще Грязнов подумал о том, что именно он должен сказать собранию, чтобы хоть мало-мальски успокоить людей. Еще утром ему прозвонился Ходус и сказал, что общероссийский канал на телевидении готовит в прямой эфир «Круглый стол», на котором будет поставлен вопрос не только о том, что районная власть, естественно, не без помощи Хабаровска, творит в Боровском районе, но и о том, что творится сейчас по всей России.

Рогачевский посланец между тем закончил бросать в духоту клуба слова, которые можно было расценить как прямое обвинение руководства зверопромхоза и всех людей, собравшихся в этом клубе, в преступном местничестве и столь же преступной бесхозяйственности по отношению к России и к Хабаровскому краю в частности. Мол, краевой бюджет трещит по швам, практически нечем платить врачам и учителям, а эти сидят на мешках с золотом и вместо того, чтобы пополнить районный бюджет…

– А зачем, спрашивается, нам валюта такая нужна?! – истеричным криком взвился чей-то голос. – Зачем нужна, если уж завтра нашим же детям жрать нечего будет?!

– Во-во! – подлили маслица в костерок с задних рядов. – Кое-кто особо умный эту самую валюту к себе в карман положит…

Теперь, как показалось Грязнову, собравшихся в клубе мужиков нельзя было уже остановить. Каждый кричал свое, наболевшее, но через все эти крики пробивалась одна красная нить.

Оставшиеся нетронутыми даже в годы войны массивы кедра и елово-пихтовые участки тайги – это жизнь, это довольно внушительный кусок государственного бюджета. И выруби это богатство за сиюминутную валюту, которая еще неизвестно в чьем кармане осядет, и все – пиши пропало. Не будет тайги по Боровой – не будет и пушнины, которая вышла на мировой рынок.

Мужики кричали что-то еще и еще, но точку поставил Василий Крылов. Вроде бы никудышный с виду мужичонка, с жиденькой бороденкой, он поднялся со своего места и негромко, но довольно внятно произнес:

– Ты вот чего, господин хороший… Охотники наши тут много чего разного болтали, но я тебе хочу сказать одно.

Он замолчал, теребя бороденку и, видимо, подыскивая наиболее доходчивые слова, которые могли бы подействовать на представителя районной администрации.

– Короче, дело обстоит так. Тайгу нашу по Боровой, а тем более кедровники, отдавать на порубку мы не собираемся. И ежели потребуется, то мы и с ружьецом встанем. Ну, а как мы стреляем, говорить не надо. Белку в глаз ложим. Так что скажи своим друзьям-товарищам из «Алтынлеса», что мы… Короче, ты меня понял, надеюсь. И обещание свое мы умеем держать твердо.