Через распахнутое окно виднелась хозяйка дома — старая Саломея, возлежавшая на низком мягком ложе. Она смотрела во двор и прислушивалась к происходящему — так на время ей удавалось забыть о мучившей ее боли в суставах. В юности она отличалась редкой красотой — стройная, высокая, с персиковой кожей и огромными глазами, она происходила из древнего рода. Три деревни — Капернаум, Магдала и Вифсаида — сражались за нее. Три жениха, одновременно выйдя из своих деревень, явились к ее отцу — каждый с богатым поездом верблюдов, несущих корзины, полные до краев всяким добром. Хитрый старик долго выбирал, тщательно взвешивал состояние, душевные и телесные качества каждого, и остановился на Зеведее. Тот любил Саломею, но теперь, когда от ее изысканной красоты ничего не осталось, время от времени, особенно в праздники, ее все еще крепкий и полный жизненных соков муж захаживал по ночам поразвлечься к вдовушкам.

Сегодня, однако, лицо Саломеи сияло. Вчера из обители вернулся ее любимый сын Иоанн. Он похудел и был бледен. Молитва и пост истощили его, но теперь она его оставит при себе и не позволит никуда уходить. Она восстановит пищей и вином его угасшие силы, и он снова окрепнет. «Господь благ, и мы преклоняемся перед Его милостью, — говорила она себе. — Он благ, и потому Он не должен высасывать кровь из наших детей. В меру — пост, в меру молитва — так будет хорошо для Бога и для человека, и все устроится разумно». Она беспокойно взглянула на дверь — когда же вернется ее мальчик, ее Иоанн, который с утра ушел на виноградники помогать.

Посередине двора под большим миндальным деревом, отяжелевшим от плодов, сидел Иуда и размахивал своим молотком, подгоняя обручи к бочкам. Лицо его казалось то угрожающим, то печальным и смущенным. Немало миновало дней с тех пор, как он украдкой бежал из монастыря. Все это время он ходил по деревням, делая обручи для бочек. Он входил в дома, прислушивался к разговорам, запоминал, что говорил и как поступал каждый встречный, чтобы потом сообщить своим братьям. Но куда подевался буян и крикун рыжебородый? С тех пор как он покинул обитель, он изменился до неузнаваемости.

— Черт побери, Иуда Искариот, да раскрой же ты свой рот, рыжий бес, — закричал Зеведей. — Где витают твои мысли? Это ж ясно как Божий день. Раскрой рот и скажи нам что-нибудь. Сбор винограда — это тебе не какая-нибудь ерунда. В такой день все должны радоваться до последней облезлой овцы.

— Не искушай, Зеведей, — вмешался Филипп. — Он сходил в обитель и теперь, кажется, не прочь сделаться святым. Не знаешь разве, когда бес стареет, он превращается в святого.

Иуда обернулся, бросил на Филиппа уничтожающий взгляд, но промолчал. Что говорить с этим презренным? Какой он мужчина? Одна болтовня и никаких поступков. Страх сковал его в последний момент, и он отказался вступать в братство. «У меня же овцы, овцы, на кого я их оставлю?» — блеял он.

Старый Зеведей расхохотался и повернулся к рыжебородому.

— Берегись, бедняга, — закричал он ему. — Отшельничество — заразная болезнь. Смотри, не подхвати ее! Мой собственный сын чуть было не заразился. Но моя старуха заболела, да благословит ее Господь, и он вернулся. Настоятель уже научил его готовить травы, вот он и приехал теперь домой подлечить свою мать. И помяните мое слово, больше он уже никуда не уйдет. Да и куда идти? Он же в своем уме. Там, в пустыне — голод, жажда, молитвы и Бог. Здесь вкусная пища, вино, женщины и Бог. Бог везде. Так зачем бежать за ним в пустыню? Ты как думаешь, Иуда?

Но рыжебородый лишь стучал молотком и не отвечал. Что он мог ему сказать? Все достается этому жирному псу, чего он только ни пожелает. Что он понимает в людских бедах? Даже Господь, стирающий других с лица земли за малейший проступок, охранял и лелеял эту свинью, этого мироеда, не давая и волосу упасть с его головы, нежа его в тепле зимой, овевая прохладой летом. За что? Что Он в нем нашел? Разве этого мошенника волновала судьба Израиля? Почему бы ему хоть пальцем не пошевелить во имя свободы Божьего народа? Нет, ему нравились римляне — они охраняли его добро. «Да поможет им Бог, — говаривал он, — потому что они поддерживают порядок. Если б не они, прощай наше богатство — его бы давно растащили босоногие бродяги и бездельники». Ну ничего, старый разбойник, придет час расплаты. То, о чем забывает Господь, не будет позабыто зелотами. Спокойно, Иуда. Спокойно. Наступит день Яхве Саваофа.

Он взглянул на Зеведея, и тот представился ему плавающим в давильне в собственной крови. И широкая улыбка залила все лицо Иуды.

К этому времени четверка богатырей уже отмыла свои ноги и запрыгнула в давильню. Потонув по колено в винограде, они принялись топтать и давить его, нагибаясь время от времени и зачерпывая ягоды целыми пригоршнями. Они то плясали, взявшись за руки, то прыгали порознь, оглашая двор криками. Запах сока пьянил их, да и не только он: через распахнутые двери виднелись девушки, собирающие виноград, юбки их были подоткнуты выше колен, а груди, как кисти винограда, колыхались над спелыми лозами.

При виде их у давильщиков головы начинали плыть. Это была уже не давильня, не земля, не виноградники, но рай, где на возвышении сидел старый Саваоф с ножом в руке и длинной палкой, на которой зарубками отмечал все свои обязательства по отношению к каждому: кто сколько принес корзин винограда и сколько Он послезавтра, после их смерти, должен будет им кувшинов вина, горшков еды, сколько женщин!

— Честное слово, — вырвалось у Петра, — если бы сейчас ко мне пришел Господь и спросил: «Эй, Петр, мой маленький Петр, Я сегодня в хорошем настроении, проси у Меня чего хочешь, Я все сделаю. Что тебе надо?» — если б Он спросил меня так, я бы Ему ответил: «Господи, больше всего на свете я хочу давить виноград до скончания века!»