С противным жужжанием тяжелые, плохо откалиброванные пули распороли “штукатурку” над их головами. Посыпалась труха.

Филипп так же наугад выпустил заряд в место, где, по предположению сканера, выдавшего координаты с точностью всего два к десяти, находилась ухоронка стрелка. Не попал. В ответ раздалась новая очередь. Впрочем, Филипп ее не услышал. Пуля, адресованная ему, обогнала звук выстрела. Она всего лишь вскользь царапнула по шлему, уйдя затем в потолок, но и этого оказалось достаточно. Филиппу показалось, что в лоб ему заехали кувалдой. Или мешочком с песком. Голова запрокинулась назад, хрустнули позвонки, в глазах поплыли, слоясь, абстрактные картинки, руки подломились, и он уткнулся грудью в пол.

Бородач, не теряя времени, оперся локтями на его выпяченный зад и хладнокровно повел огонь: сдвоенный выстрел, смещение ствола, и — новый сдвоенный выстрел. Он управился четырьмя очередями.

Собственно, сам хонсак помог ему в этом. То ли боеприпасы у него кончились, то ли мозги, отравленные газом, отказали напрочь, но он вдруг вылетел из своего укрытия, расположенного вплотную к дальней оконечности хранилища, и бросился наутек. Он как раз вбежал в коридор, когда начиненные смертью железо-вольфрамовые “головоножки” нагнали его. Хонсак взбрыкнул, как норовистый жеребец, встал на дыбы, ударился верхушкой панциря в край “дверного проема”, да так и застрял — врасклин.

Бородач помахал из стороны в сторону рукой, якобы разгоняя пороховой дым над стволом “Феникса”, и хлопнул Филиппа по оттопыренному седалищу.

— Эй, напарник, подъем! — Через показную бодрость его тона откровенно сквозила нешуточная озабоченность. — Как самочувствие?

Филипп, держась руками за гудящую голову (казалось: шлем — бронзовый церковный колокол, а голова — его язык), распрямился и сказал:

— За-ши-бись!

— Молодца! — похвалил его повеселевший Бородач. — Добраться до поверхности сможешь?

— Думаю, смогу, — Филипп посмотрел в сторону выхода, — если ты затычку сковырнешь.

— В два счета, — успокоил его Бородач и побрел, раздвигая, словно воду, завалы лепешек.

Филипп, спотыкаясь, заковылял следом.

Освободить проход оказалось не так-то просто. Хонсак застрял намертво и не сдвигался ни взад, ни вперед. Бородач возмущенно пыхтел и мощно дергал его за торчащую ногу. Нога хрустела и поддавалась. Хонсак — нет.

Филипп, с иронией наблюдавший за бесплодными попытками Бородача ликвидировать посмертную подлянку супротивника, вдруг рассмеялся.

— Что такое? — насторожился Бородач.

— Ерунда… вспомнил кое-что.

— Ну, так порадуй старика!

— Анекдот по поводу. Пошли два мужика на медведя. Один — бывалый таежник, другой — горожанин, чайник. Добрались до берлоги. Дитя природы взял здоровенную дрыну и давай ею лесному хозяину в жопу тыкать. Медведь взбеленился — и на них. Они бежать. Горожанин бежит и думает: “А какого, собственно, такого-этакого, мы удираем?” Развернулся да ка-а-а-к даст дуплетом! Два жакана двенадцатого калибра — не шутка: мишка сразу кони задвинул. Чайник ходит петухом. А бывалый ему и говорит: “Ты, однако, совсем плохо делал. Надо было, однако, до самой заимки бежать. Кто сейчас, однако, эту тушу до дому тащить будет?..”

— Ха-ха, — сказал Бородач. — Пациент изволил шутить — значит жить будет. Анекдот не без бороды, следовательно, долговременная память тоже в норме. За “чайника”, однако, спасибо. Учту, однако. — И он принялся ковырять хонсака ножом.

А дитя природы Филипп блаженно растянулся на перине из хонсачьих припасов. Или отбросов…

Какая, в принципе, разница?!

Поверхность встретила их суетой и беспорядком. Бардаком. Стало понятно, почему так приземисты местные деревья и для чего им столь разветвленная корневая система. Здесь, оказывается, правили бал ураганы. Очевидно, они были столь же привычны здесь, как дожди в Питере или солнце на Кавказе.

Привычны для аборигенов, разумеется.

Чужакам же пришлось несладко. Стихия разметала дирижабли, повалила компрессоры, закидав их кучами мусора, вырвала и унесла флажки-указатели. Досталось и людям. Кое-кто демонстрировал свеженькие повязки, чьи-то конечности упаковывали в жесткий лубок. Начальственные Братья нервно орали, озабоченные непредвиденной помехой, на терран-спецов, “не обеспечивших”.

Спецы лениво отбрехивались: “СКАМСС не имеет отношения к метеорологии”, — должно быть, говорили они.

Грязные легионеры, только что выбравшиеся на поверхность, нетерпеливо вертели головами в поисках обещанной кормежки.

Филипп с Бородачом присоединились к своим. Четвертый взвод потерь не имел. Рейнджеры жадно глотали воду и грызли прессованные сухофрукты, предоставленные запасливым Меньшиковым. Он возбужденно живописал прошедшую бурю:

— Транспортер трясется, как старая дева в мужской бане, в лобешник говно всякое летит, на всех частотах командирский мат не по-русски… “Ну, — думаю, — звездец! Если сейчас мужики из нор полезут, калек будет — до хрена и больше”. Только успел так подумать, а ветер и стих. Минут пять всего бушевал. Ох и поотскребал я потом грязь с блистера: весь ведь залепило! Смотреть неохота было. Да вы кушайте, кушайте, — всполошился он, заметив, что Мелкий прячет последний батончик в карман — про запас. — У меня еще есть. Много. Горячего сейчас долго не будет: гаврики Бобсона как раз заканчивали термосы выгружать, когда налетело. Вся хавка, блин, разлилась.