Я спросил извозчика: «Далеко ли до дома?» Я думал, что нас везут куда-либо ещё. Молчит. Я опять его спросил: «Ты куда нас везёшь?» Опять молчит. И привезли нас в тюрьму. Когда нас привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: «Вот, Алексей Андреевич, правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся». Родионов ничего на это не сказал Татищеву, а другой комиссар ответил: «По милости царизма, родился в тюрьме». Сказал он эти слова по нашему адресу и сказал их злобно. Не было тогда на меня ордера, а на всех остальных ордера уже были. Начальник тюрьмы и сказал тогда об этом этому комиссару. Он махнул рукой и сказал: «Потом пришлю». Я не знаю, кто это был. Но потом, когда был в тюрьме комиссар юстиции Поляков и мы обращались к нему по поводу отобрания у нас вещей (у меня взял саквояж этот самый неизвестный мне комиссар), и Поляков нас спросил, кто нас арестовывал и кто у нас отбирал вещи, и мы не могли ему ответить на его вопрос, начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню.

Я вижу предъявленную мне Вами карточку (предъявлена фотографическая карточка Юровского) и не могу сказать, это ли лицо изображено на предъявленной мне Вами карточке, про которое я сейчас Вам говорю. Но мне кажется больше, что это не он. Тот был без бороды, а у этого борода. Но что его начальник тюрьмы называл Юровским, я это хорошо помню.

Гендрикову и Шнейдер от нас в тюрьме отделили, а нас с Татищевым посадили в одну камеру. Это было 10 мая по старому стилю. На другой же день в нашу камеру был приведён Чемодуров.

Я разговаривал с ним. Он был сильно потрясён. Он мне говорил, что из Тюмени их возил Яковлев куда-то взад и вперёд, так что он совсем потерялся и не знал, куда же именно их возил Яковлев. Привезли их в Екатеринбурге прямо в дом Ипатьева. Водили ли куда отсюда ГОСУДАРЯ, он не говорил и разговору у нас с ним об этом не было. Обращались с Августейшими Особами здесь большевики, как говорил Чемодуров, «плохо, грубо». Он рассказывал, что однажды один какой-то из них стал рассматривать флаконы ГОСУДАРЫНИ и нюхать их. ГОСУДАРЬ сказал ему на это: «До сих пор я имел дело всё-таки с порядочными людьми». Этот большевик ушёл, сказал о словах ГОСУДАРЯ кому-то другому, и тот грубо сделал замечание ГОСУДАРЮ: «Не забывайте, что Вы арестованный». Обедали они все вместе. Во время обеда подходил какой-нибудь красноармеец, лез ложкой в миску с супом, жрал и говорил: «Вас всё-таки ещё ничего кормят». Видимо, здесь в Екатеринбурге обращение было совсем иное, чем в Тобольске.

25–26 мая по старому стилю Татищева увели в контору тюрьмы. Он не взял с собой своих вещей: шубы и бумажника (сколько у него было денег, не знаю, но думаю, что не много). Он скоро прислал за мной, прося меня принести ему вещи. Я понёс. В конторе Татищев показал мне ордер (не знаю, из какого учреждения), в котором говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. Подписей на нём я не помню. До этого времени к нему никто не приезжал ниоткуда, и сам он не хлопотал о своём освобождении.

Я забыл сказать, Чемодуров говорил, что 10 мая в дом Ипатьева был привезён Нагорный и должен был вместо него быть привезённым Трупп.

20 июля по новому стилю меня, Гендрикову и Шнейдер взяли из тюрьмы и привели в вагон, где нас всех собралось 36 человек. Здесь же с нами была Елена Петровна Сербская и её миссия. Повезли нас всех в Пермь, куда мы и прибыли 23 июля. Меня, Гендрикову, Шнейдер, Елену Петровну с миссией посадили в одну тюрьму, а всех остальных от нас отделили. Я сидел вместе с секретарём миссии Смирновым, майором Мишечичем (так!) и двумя какими-то сербскими унтер-офицерами. От них я узнал, что Елена Петровна проживала с мужем великим князем Иоанном Константиновичем в Алапаевске, а затем она переехала в Екатеринбург, чтобы ехать в Петроград к детям. Но здесь она узнала, что её мужа, как и остальных князей в Алапаевске, перевели на солдатский паёк. Тогда она подала большевикам официальное заявление, что она не желает уезжать и желает разделить судьбу мужа. За это её и арестовали.

Спустя некоторое время после моего перевода в Пермскую тюрьму я подал, по совету какого-то адвоката, также сидевшего в тюрьме, заявление в «совдеп», прося разъяснить мне, за что я арестован. Меня после этого (недели через 2–2 1/2 после перевода в Пермь) повели куда-то на допрос. Там мне какой-то молодой человек (примет не помню) показал моё прошение и стал мне предлагать вопросы: «Вы что знаете про убийство в Екатеринбурге Николая?» Я сказал, что я об этом только узнал в Пермской тюрьме из газет. (В газете тогда писали только про одного ГОСУДАРЯ: он убит, а про Семью ничего в газете сказано не было.) Он не стал меня больше ничего про это спрашивать и ни слова не спросил меня про Семью ГОСУДАРЯ. Затем он меня спросил: «А Вы в побеге Николая из Тобольска участвовали?» Я сказал, что никакого побега не было и не предполагалось. Он меня опять спросил: «А Вы знали о побеге?» Я сказал, что ничего об этом не знал. После этого он мне сказал, что я могу идти. Я спросил его о судьбе моего прошения, и он мне ответил, что этот вопрос будет разрешён в Москве. Я хорошо эти его слова помню.

В одной тюрьме с нами сидел камердинер великого князя Михаила Александровича Василий Фёдорович Челышев. Я с ним встречался в коридоре, и он мне рассказывал, как он попал в тюрьму. Михаил Александрович проживал в Перми в Королевских номерах, где в другом номере жил с ним и Челышев. Там же жил и его секретарь, англичанин Джонсон. Приблизительно недели за 1 1/2 , как говорил Челышев, до нашего прибытия в Пермь, ночью часов в 12 пришли в Королевские номера каких-то трое вооруженных людей. Были они в солдатской одежде. У них у всех были револьверы. Они разбудили Челышева и спросили, где находится Михаил Александрович. Челышев указал им номер и сам пошёл туда. Михаил Александрович уже лежал раздетый. В грубой форме они приказали ему одеться. Он стал одеваться, но сказал: «Я не поеду никуда. Вы позовите сюда вот такого-то (он указал, кажется, какого-то большевика, которого он знал). Я его знаю, а вас я не знаю». Тогда один из пришедших положил ему руку на плечо и злобно и грубо выругался: «А вы, Романовы, надоели вы нам все». После этого Михаил Александрович оделся. Они также приказали одеться и его секретарю Джонсону и увели их. Больше Челышев не видел ничего и не знал, в чём и куда увезли Михаила Александровича. Спустя некоторое время после этого (когда Михаил Александрович уже был увезён) Челышев сам отправился в «совдеп», как он мне говорил, и заявил там об увозе Михаила Александровича. По его словам, на это его заявление не было обращено внимания и спустя через час, как он мне говорил, большевики стали делать что-то вроде погони за Михаилом Александровичем, но в чём она выразилась, Челышев не говорил. На него же они произвели именно то впечатление, что они нисколько не поспешили догонять Михаила Александровича, и вообще, как бы не обратили должного внимания на его заявление.

Я забыл ещё сказать, что, когда Михаил Александрович уходил из номера, Челышев ему сказал: «Ваше Высочество, не забудьте там взять лекарство». Это были свечи, без которых Михаил Александрович не мог жить. Приехавшие как-то обругались и увели Михаила Александровича. Лекарство же так и осталось в номере. На другой же день после этого Челышев был арестован и, как я потом читал в Тобольске в газетах, был расстрелян.

В ночь на 22 августа по старому стилю меня привели из камеры в контору. Тут же были и Гендрикова со Шнейдер. Отсюда нас повели в арестный дом и ввели в особую комнату, где было 8 человек. Здесь же было 22 вооружённых человека. Это были, очевидно, палачи. Среди них были и русские, но, по большей части, были не русские, а, видимо, латыши, хотя, быть может, были и мадьяры. Командиром у них был какой-то человек в матросской одежде. Мы сидели, ждали света. Гендрикова мне шепнула, с чьих-то слов, что нас отведут в пересыльную тюрьму, а потом отправят в Москву или Петроград. Я не стал ей возражать, хотя я и ясно видел, куда нас поведут.