Две другие картинки были цветными. Одна, репродукция акварели, называлась «Красный снег в Баффиновом заливе». Свинцовое северное море, подкрашенное тут и там золотом и красной киноварью, струящимися от наполовину спрятанного в тучах низкого солнца лучами. Полный штиль, но зыбь на блестящем море тяжелая. Повсюду из моря торчат отполированные зубы островов-рифов с плоскими, словно срезанными вершинами. А на склонах этих невысоких островков лежит местами снег с мазками красного в разных местах. Это были особые, живущие в снегу водоросли. И над всем этим, на фоне желтого неба темная полоска каравана больших птиц…

Ах, сколько нафантазировал я об этих островах, о том, как добрался туда художник и что он увидел и испытал при этом!

Вторая цветная картинка, тоже нарисованная акварелью, называлась «Сольданелли в снегу Альп». На ней на фоне горных пиков был изображен край тающего снежного поля, спускающегося с гор. А на переднем плане нежные фиолетовые цветочки – колокольчики на тоненьких ножках, проткнувшие самый край уже тонкого, тающего снежника. Это, по-видимому, и были сольданелли. Контраст снега и нежной зелени и еще более нежных цветов… Неужели и такое возможно в горах, которые я никогда не увижу? Как, наверное, счастливы те, кто имел возможность увидеть все это. Но, к сожалению, мне вряд ли удастся попасть в Африку, Америку, другие страны. Разве только стать космонавтом? Ведь после того, как ракета упадет в океан, тебя выловят и доставят на корабле к тем, недостижимым другим способом берегам. «Но ведь ракеты начнут летать с человеком не раньше, чем в следующем столетии. Я не попаду в их экипажи – буду слишком стар или умру, – говорил я себе. – Зато можно стать инженером, авиаконструктором. Это тоже очень интересно! И какой почет! Ведь твои самолеты будут называться инициалами твоего имени и фамилии!»

Такие мысли приходили на ум не только потому, что я был мал и глуп, но и потому, что из газет, книг и радио того времени казалось, что все в СССР должны стать или авиаконструкторами, или эпроновцами, или капитанами дальнего плавания, или пограничниками с немецкой овчаркой. Так что легко понять мечты мальчика и мнение его отца, который считал, что настрой сына на профессию инженера авиации не принесет вреда и в духе времени.

Ранней весной я уже занимался в авиамодельном кружке при Центральном политехническом музее. Работая в музее научным сотрудником сельскохозяйственного отдела, папа устроил меня в этот кружок. Я просто бредил самолетами и мечтал стать авиационным конструктором. Фамилии Яковлев, Туполев, Ильюшин, слова «поляра Лилиенталя», «качество крыла» – были частыми гостями в кругу тех ребят, с которыми общался. Приближалось время весенних соревнований авиамоделистов, и я для этих соревнований делал модель летательного аппарата, название которого, может быть, непривычно для большинства из нас звучит сегодня, но было хорошо известно в то время – автожир…

Автожиры изобрел испанский инженер Хуан де ла Сиерва в 1919 году, его первый автожир совершил свой первый полет 9 января 1923 года. Основное развитие теория автожиров получила в 1930-е годы. С изобретением и массовым строительством вертолетов популярность автожиров сильно упала, однако они теперь довольно часто встречаются в сфере экономичной легкомоторной авиации. Большинство автожиров не могут взлетать вертикально, но им требуется гораздо более короткий разбег для взлета (10–50 м), чем самолетам. Практически все автожиры способны к вертикальной посадке, к тому же они могут висеть при сильном встречном ветре. По маневренности автожиры находятся между самолетами и вертолетами, несколько уступая вертолетам и абсолютно превосходя самолеты.

Раннюю весну я очень любил. Особенно нравилось мне в это время ездить на подножках трамваев. Уже не холодный влажный воздух так приятно обдувал тебя…

Вот в таких поездках на трамваях в Политехнический музей и обратно я, наверное, и простудился сильно. Помню, после школы меня трясло, была, наверное, высокая температура, ноги подкашивались. Но я ничего не сказал дома Бабусе и, поев без аппетита, поехал в Музей доделывать свой автожир.

Ночью у меня был страшный жар, я то впадал в забытье, то, очнувшись, просыпался от страшной головной боли. В это время помню только шепот родителей: «Главное – поставить правильный диагноз».

На короткое время я очнулся вновь уже на незнакомой кровати в больнице. Теперь ключевые слова родителей были другие: «…менингит», «…надо достать где-то сульфидин», «…только сульфидин может спасти». И, наконец, «сульфидин найден».

Сколько дней я метался в бреду – не знаю. Когда приходил в себя, помню только, что голова моя была закинута каким-то спазмом назад, и доктора пытались подвинуть ее вперед. Я понимал, что чем дальше смогу повернуть ее к груди, тем лучше для меня. Но голова не поворачивалась. И еще помню, как мама заставляла меня проглотить порошок сульфидина, запивая водой, или после того, как размешивала его в воде. Только попытки сделать это каждый раз заканчивались ужасной, неукротимой рвотой, после которой мама, опуская мою обессиленную, раскалывающуюся от боли голову на подушки, говорила: «Не спеши, отдохни немного, и начнем снова. Мы должны сделать так, чтобы сульфидин остался в твоем организме».

И еще помню слова: «пункция», «надо делать пункцию». Ах, как ненавидел я эти слова, после которых меня клали на каталку (а ближе к выздоровлению я даже шел сам неуверенными шажками, держась за руку постоянно присутствующей рядом мамы). В процедурном кабинете меня клали набок на высокий стол и просили сгорбиться и согнуть ножки. А я напрягался, внутренне готовясь к страшной процедуре, но гордо отказывая желанию попросить сделать ее помягче.

Я чувствовал, как пальцы врача двигались по спине, по выступам позвонков, в поисках нужного места, а потом страшная боль пронзала тело. Это игла шприца, проникнув между позвонками, вонзалась в спинной мозг, проникая внутрь, и я чувствовал, как остатки сил уходят из меня, из моей головы, заменяясь страшной головной болью и все усиливающимся головокружением.

«Спокойно, милый… Спокойно… Не шевелись… Сейчас кончим… Спокойно…»

Я знал, что они отсасывают мою спинномозговую жидкость, и чем больше они ее возьмут, тем хуже буду я себя чувствовать.

Но я молчал и не пытался шевелиться. Это единственное, что я мог сделать, чтобы показать им всем, что я хоть и маленький, но мужчина, и могу терпеть.

И врачи понимали мое состояние и чувства:

– Молодец! Молодец! Маленький, а терпит, не кричит…

Это было для меня высшей наградой, которая хоть как-то давала мне силы вытерпеть, пока меня на каталке, уже бездыханного, везли к кровати, а потом осторожно перекладывали на нее. Но маленькие повороты моей головы вызывали такое головокружение, что часто сопровождались выматывающей рвотой.