А между тем вокруг нашей дачи почему-то все возрастало число военных. Они жили кругом нас: рядом с нашей лабораторией, нашим гаражом, за нашим забором. Петр Леонидович сказал мне однажды: «Знаешь, они делают подкоп». Но это нас как-то не очень волновало, мы решили: пускай делают подкоп. Конечно, мы всегда знали, что нас всюду прослушивают, что всюду стоят «жучки». Настолько привыкли к этому, настолько это было нормально, что уже совершенно не обращали на это внимания.

Наш Сережа как-то был на Кавказе, на озере Рица, а там находилась сталинская дача. Это произошло сразу после смерти Сталина. Когда Сережа там остановился, то в каком-то разговоре зашла речь о том, что на той стороне озера – дача Сталина. Сережа поинтересовался, можно ли туда поехать. Ему сказали: конечно, она пустая. Сережа взял какую-то лодку и отправился на ту сторону озера. Пришел туда, увидел, что дача пуста, там только какая-то женщина, которая сторожит ее. Он спросил: «Скажите, пожалуйста, можно мне войти в дом, посмотреть?» Она ответила: «Конечно». Сережа отворил дверь и вошел в сталинскую дачу. Она была абсолютна пуста, только на какой-то стене висел фотографический портрет молодого Сталина. Больше там ничего не было. Сережа ходил по всем комнатам. Там было очень красиво; все отделано великолепным деревом, самым разнообразным, и очень хорошо выполнено. И тут он своим глазом физика начал смотреть и нашел все подслушивающие штучки, всюду, вплоть до ванной комнаты. Даже у Сталина! Сережа этим страшно заинтересовался, все осмотрел, потом поблагодарил старушку и уехал обратно. Так что подслушивающие аппараты всегда были, и это никого особенно не волновало. В один прекрасный день я говорю: «Петя, что это у нас опять роют в парке?» Он говорит: «А это прокладывают новый кабель. Мне сказали: мы должны проложить вам новый кабель. Я все понял. Им больше ничего не надо было мне говорить». Действительно, все было ясно. Но было опасно, был страх. Был страх, что если вы начнете слишком громко разговаривать, то очень быстро отправитесь так далеко, что вас уже не будет слышно. Этот страх всех держал. И сейчас, когда люди говорят: ах, при Сталине был порядок… Известно, был порядок. Конечно! Потому что было очень страшно.

– Институт физических проблем фактически был создан тогда, когда Петра Леонидовича не пустили обратно?

– Когда Петр Леонидович был оставлен здесь в тридцать четвертом году, осенью, он жил сначала в Ленинграде, с мамой, Натальей Константиновной и братом Леонидом. Вся семья. А я уехала обратно в Кембридж, потому что там оставались дети и моя престарелая мать. Мне следовало там все устроить. И мы с Петром Леонидовичем, как настоящие заговорщики, решили, что хоть часть семьи надо оставить за границей. Ведь Петр Леонидович не знал, что с ним будет. Никто никогда не знал, посадят вас или не посадят.

– Уже в то время?..

– Это был тридцать четвертый год. Петр Леонидович находился в Ленинграде, когда убили Кирова. Что тут началось!..

Когда Петр Леонидович там жил, в подъезде всегда стояли двое. Куда бы он ни шел, они шли за ним. И муж никогда не знал: охрана это, или слежка, или ему показывают, что хотят знать, с кем он встречается, и т. д. Доходило даже до того, что когда Петр Леонидович делал вид, что их не замечает, они дергали его за пальто, чтобы он знал: они тут. Это было такое давление: имей в виду – ты все время в наших руках, никаких штук!

Несмотря на это, Петр Леонидович со своим братом Леонидом иногда шутили. Леонид надевал пальто Петра Леонидовича (они были очень похожи) и выходил. И те следовали за ним. Так они развлекались. Фантастично… – убийство Кирова. Бог знает что делается, а эти двое просто играют со смертью…

Петр Леонидович все время торговался с правительством. От него требовали тогда, чтобы он немедленно начал работать здесь. А он пишет (он не говорил с ними, только переписывался), что не может начать работать без своей лаборатории, что, только если его лаборатория в Кембридже будет передана сюда, он сможет работать; что он никогда не отказывался работать в Союзе; что он всегда, когда приезжал, был консультантом: он много сделал, всегда принимал всех физиков, всех, которые приезжали, всем помогал за границей. Он никогда не отказывался от своей страны и думал, что в конце концов переедет сюда, но не таким путем, когда человека хватают и все прерывают. У него же там были подготовлены очень интересные опыты, за которые через сорок лет он получил Нобелевскую премию. Там все было налажено, все сделано, он должен был вернуться из отпуска и заниматься этими гелиевыми вопросами. Это произошло на самом верхнем уровне его карьеры, когда все это было прервано и уничтожено.

Он начал тогда говорить нашему правительству, что, если они не согласятся приобрести его лабораторию, он переходит в физиологию, к Ивану Петровичу Павлову, который готов был его взять и сказал ему: «Вы можете, Петр Леонидович, начинать хоть завтра, меня интересуют ваши вопросы – это мускульное действие. Я очень рад. Пожалуйста, приходите ко мне работать».

Петр Леонидович начал мне писать: пришли такие-то книги по физиологии, поговори с Хиллом, поговори с этим… И уже начал заниматься физиологией.

Тогда у них, очевидно, просветлело в голове, и они подумали: а он и в самом деле перейдет, и тогда зачем он нужен? Они полагали, что он нужен им как военный эксперт, потому что наши «старшие товарищи» всегда считали, что каждый физик – это потенциальная военная возможность; что бы физики ни делали, все это можно приложить, и что они ценны именно с этой стороны. Но Петр Леонидович никогда никакими военными делами не занимался. Это было абсолютно вне его сферы. Совершенно! И «старшие товарищи» решили: «Хорошо. Но как это сделать?» Он сказал: «Я могу написать Резерфорду письмо». Тогда Молотов через Межлаука сказал ему: «Хорошо, напишите». Петр Леонидович написал письмо. Молотов сказал: «Нет, такое письмо мы вам разрешить не можем. Вы сообщаете, что оставлены здесь против вашей воли. Нет-нет… Напишите по-другому». Петр Леонидович немножко смягчил. А я уже была там, и Резерфорд все знал.

– Вас пустили?

– Меня пустили спокойно, вместе с машиной.

– Вы приехали на «бьюике», наверное?

– Нет, у меня был «воксхол» – такая очень симпатичная машинка. И я, погрузив машину и себя на пароход, отправилась в Англию. Я была там. Он был здесь. Мы переписывались приблизительно раза два в неделю. Тогда письма шли примерно неделю. И ни одно письмо не пропало. Мы понимали, что наши письма читали не только мы, читали их и другие. Но, как хорошие заговорщики, мы все-таки имели какой-то шифр. У нас был свой шифр, правда, совершенно прозрачный.