— Я бы попросила.

Шаги останавливаются. Слышится уже знакомый хлюпоскрежет. На секунду мне кажется, что он исходит из моего собственного горла.

— Стивен, перестань. Это ты?

Из потолка высовывается нога. Я смотрю на нее. Из потолка высовывается вторая нога. Ноги скрещиваются. Правая пинает воздух. От этого движения из потолка вываливается торс, ненадолго зависает, упершись подмышками в перекрытия, но тут же появляются локти, плечи, голова, кисти рук и банка с краской. Все это совершает посадку на моей кровати — краска, правда, еще и заливает пол.

Стивен красил чердак.

Я смотрю на озеро белизны, которое льется водопадом с края моей постели и растекается по полу. Смотрю на свою ладонь — оказывается, я уронила джем. Смотрю на Стивена. Этот засунул в рот свой большой палец.

— У меня кровь идет, — говорит он.

— Ты этого достоин.

— Нет. Я хочу сказать: У МЕНЯ КРОВЬ.

— Где? — тут и смотреть-то не на что, жалкое алое пятнышко тонет в белизне краски, превращается в бурое.

Пора стукнуть по столу кулаком. Чтоб больше ничего не красил.

— А половицы? — говорю я. — А под половицами?

Может, он еще желает, чтобы я черепицу ободрала с крыши? И как быть с зазорами между кирпичами? Не говоря уже о канализационных трубах и том, что внутри них — со Стивена станется.

В последний раз набиваю ведро отложениями миссис Двайэр. Чек из «Остоми-продактз» на Парнелл-стрит на некую покупку, название которой я расшифровывать не хочу и вообще надеюсь, что она устарела. Стишок о родах: «Большому члену — большая корона/что вставишь, то вынешь — важней нет закона». Все это найдено в дыре над моей кроватью, между слоями обоев, наклеенных по головокружительно-косой линии — обоев с монотонным узором из золотисто-зеленых русалок, которым, как и миссис О’Двайэр, уже некуда было приткнуть мужчину.

В офисе Фрэнк показывает мне свою жену или показывает мне фото своей жены — разница невелика.

Он говорит, что так и не проявил большую часть пленок — вдруг получится не то, что ему запомнилось. Они валялись у него дома в беспорядке, точно неотправленные письма, пока, наконец, он не раскопал их, не отнес в лабораторию и не выложил на прилавок с улыбкой, выцветшей и оптимистичной, как химикаты — вот, знаете ли, раскачался после стольких-то лет…

— Нет, ты погляди! — говорит он, как бы намекая, что в чисто количественном отношении никогда не переставал любить свою жену, ибо почти все кадры — ее портреты (словно его глаз всегда знал то, чего не могло шепнуть на ушко сердце). Это не обычные супружеские фотки. Она не стоит перед роскошным видом, уперев руку в бедро и щурясь на солнце. В фотографии Фрэнк, безусловно, мастер. Часто его жена движется, а цвета смазаны. Он снимает ее просто так, как случайного прохожего на улице. В редких случаях она фиксирует его присутствие уголком глаза, но чаще она абсолютна, замкнута на себе и встревожена.

Он пытался показать снимки ей — она раскричалась. Сначала он думал, что она боится своей внешности, боится, будто что-то утратила. Тут она вставила пару ласковых словечек… Сказала: «А те, что в «бардачке», ты случайно не нашел?», и Фрэнк осознал, каких мук ей стоило не прикасаться к кассетам. Она думала, что на них другая женщина, которую она не знает и не хочет видеть, женщина, изучая которую, она будет биться над загадкой своей несостоятельности. Она думала, что он подсовывает ей кассеты как соблазн, как вызов: «Ты можешь в любой момент положить всему конец. Только глянь одним глазком».

В тумбочке с ее стороны кровати, среди секс-механизмов, лежала кассета с вытащенной наружу пленкой, этакий скрученный пластмассовый локон с тридцатью шестью несвязными, связными моментами, которые пропали для Фрэнка. Моментами, побелевшими на свету.

Пораженный богатством возможностей, сокрытых в крови, Стивен свихнулся на пластыре. Я застигаю его в ванной за попыткой побриться — вылитый мальчишка, силящийся отрастить щетину вместо цыплячьего пуха; он заклеивает микроскопическими кусочками туалетной бумаги невидимые моему глазу порезы. От его шуточек просто мочи нет. Заставил кухонные шкафы коробками с печеньем «Ангелочки». Кормит меня рисом, посыпанным шафраном или пыльцой с лилий, которые сажает повсюду: в пустые банки от краски, в молочные бутылки. Пыльца густая. Осыпаясь на пол в солнечных лучах, она пахнет восточным сексом.

Он тащит в дом всякую всячину: например, маленькую девочку, которая в него влюблена — кошмарную соплюшку-кокетку. Размахивая своими игрушечными метелкой и совком, она вызывается помочь мне с уборкой. — Иди на хер, малышка, — хочется мне сказать. — Иди займись своими делами.

Лезем на чердак — развлекать это жуткое малолетнее ничтожество, которое без обиняков ткнуло в дыру на моем потолке и спросило:

— А там что?

Думаете, я умею говорить детям «нет»? Без предварительной тренировки это невозможно.