— А с отпуском ничего не получится?

— МАМА! Они не спонсируют отпуска для сотрудников.

— Я имела в виду, не получится ли у тебя взять отпуск и от всего этого отдохнуть, ГРАЙН.

— Да. Нет. Не знаю. Пока молчат.

— Это та передача, — сказала мать, — с молоденькой девчонкой в оранжевых колготках и с тортом.

— Ты слишком ярко телевизор настраиваешь. Да.

— Разве ты не знала, что она беременна? Я хочу сказать, неужели не заметила?

— Нет.

— Наверно, мало ты беременных в жизни встречала, — сказала она, — время теперь такое. Да, нахальства ей не занимать. Сама в положении, а поперлась на шоу знакомств. Как тебе это?!

— Мама…

— Ну да ладно. Это Стивен звонил. Говорит, когда ты вернешься, его не будет, нужно улетать.

— Стивен?

— Извини, ты поговорить с ним хотела?

— Как он узнал этот телефон?

— Ну, ты-то его забыла много лет назад.

— Прости. Конечно.

— Ничего не «конечно». Я ему сама телефон дала, на той неделе.

— Ну, мама! Ой, блин, прах тебя подери.

Мать засмеялась.

— Значит, теперь регулярно беседуете? — сказала я.

— Он советует мне лошадей.

— Каких еще лошадей? — спросила я. — Ты же не играешь на бегах.

— Ну, сегодня, к примеру, Рыцаря Любви. Ставка — фунт. Пришел первый.

— Тринадцать к двум, — подсказал мой участливый отец.

— А знаешь, — сказала она, — иногда мне начинает казаться, что с твоим отцом не так все просто.

— Вот телефон! — сказал отец, указывая на телевизор. Начался «Ангелус»: картинка с архангелом Гавриилом, электронный колокол.

Мать преклонила голову.

— Дон-н! — сказал колокол.

— Да! — сказал отец.

— Дон-н! — сказал колокол.

— Да! — сказал отец.

— Дон-н! — сказал колокол.

— ДА! — сказал отец. И парик на его голове энергично подпрыгнул.

Вернувшись от родителей домой, я чувствую, будто нахожусь одновременно в двух местах. Случись это у них, я бы не удивилась, но у меня дома… Моя собственная входная дверь вселяет в меня сомнения: не могу понять, то ли я приехала сюда, то ли, наоборот, сейчас уеду навсегда; вставь ключ в дверь — «это всего лишь я» — перешагни через деревянную седловину. Линолеум миссис О’Двайэр по-прежнему устилает холл, хотя ее призрак отправился в мусорный бак вместе с креслом, в котором она умерла, и отметиной смерти на этом кресле — не на сиденье, а в самом неожиданном месте, на спинке.

Вечерний сумрак отказывается сгущаться. Дни удлиняются — и болят, болят нестерпимо, расширенные, как зрачки, и какие-то иллюзорные. Мой дом не создан для такой уймы света — он просто не знает, что с ней поделать.

— Это всего лишь я, — повторяю я. Ответа нет. Стивен ушел. Мне его не хватает.

Я изобрела стародевический ритуал, который мой дом обожает. Обходить комнаты — все равно, что рассказывать наизусть алфавит моей жизни. На кухне я начинаю готовить соус для макарон и резать лук; каждый раз, когда я режу лук, я думаю о своей школьной подруге, которая показала мне, как правильно резать лук — редкостные познания для маленькой девочки. Я думаю о том, что эта моя подруга никак не могла научиться ладить со своей судьбой, о том, как люди умирали ей назло, а катастрофы оборачивались удачами и наоборот. Теперь все, что она делает, принадлежит ей самой, а я так и осталась везучим цветком в проруби.

Итак, я режу луковицу от стрелки к корешку и кладу обе половинки на доску разрезом вниз, а потом секу каждое полушарие крест-накрест так мелко, как вздумается. Вдоль-поперек, вдоль-поперек. Нож описывает дугу — так часовая стрелка крошит время на циферблате — и с каждым его движением множится число кусочков. Когда нож доходит до «полудня» — порой в «одиннадцать», а иногда уже в «десять» — половинка луковицы рассыпается на части. И сколько же выходит кусочков? Несколько сотен. Всего-то от шестнадцати разрезов — и удача тут ни при чем.

Добавляю в соус оливки и пытаюсь вспомнить, когда я впервые их попробовала. Ставлю макароны на огонь, иду в ванную и вижу, как мать пылесосит лестницу. Волоча за собой пылесос, она проводит насадкой по очередной ступеньке и тут же, не вставая с колен, влезает на нее. Передвигается, как гусеница. На грязное никогда не встает.

В ванной я чищу зубы. Стучу щеткой по краю раковины — и это звук мужчины, идущего к моей постели. Хорошего, между прочим, мужика, хотя мое тело запомнило его на свой лад. Между двумя «тук» по щербатой эмали миссис О’Двайэр, по раковине с потерянной пробкой и сливом, окаймленным экземой, я вспоминаю, как лежала на постели, или сидела на постели, или стояла у окна, одетая, раздетая догола, раздетая относительно (но всегда босая), дожидаясь пока распахнется дверь, дожидаясь, чтобы он увидел, какой я ему приготовила букет из первых эмоций, а остальное оставила на его усмотрение. Тук. Тук.

Я иду с ужином в гостиную и гляжу на обои. Примерно с месяц назад они начали отставать от стен, вспухли большими пузырями, точно из-под них медленно-медленно, в ритме рапидной съемки всплывают какие-то твари. Сразу после переезда я все покрасила в цвет магнолии, потому что — сказала я — нельзя принимать решения с кондачка: дом сам должен вырасти вокруг тебя. Он меня услышал и вырос.

На телеэкране Опра беседует с женщинами, родившими детей, которых вообще не ждали: пока из этого самого места не вылезла лысенькая головка, думали, просто несварение желудка….