— Это Дамьен? — спрашивает Фрэнк. — Скажи этому толстозадому, чтобы мигом шел сюда и больше из студии не выходил.

— Тебя требуют в студию.

— Я пытаюсь зонтик починить, — говорит Дамьен.

— Твой зонтик требуют в студию.

Надо бы что-то сказать, но я просто придерживаю трубку плечом и набираю еще один номер. Если уж кто умер, он мертвым и останется. Короткие гудки. Я оборачиваюсь к брату — «загруженная выше головы женщина». Он спрашивает Маркуса.

— Его отец, — говорит он. — Я приехал на машине сегодня утром.

— О, какой ужас, — загруженная, но соболезнующая, я звоню в монтажную, и на том конце провода поднимают трубку. Слышится визг перематываемой пленки, затем Маркус говорит в трубку:

— Да, — и монтажеру:

— Горячо. Еще чуть назад.

Я протягиваю трубку брату, который машинально качает головой. Он шокирован. Он приехал из такого далека не для того, чтобы просто болтать по телефону. Я говорю:

— Маркус, ты не мог бы на минутку спуститься в офис?

— Никак не выйдет, — говорит он. — Ага. Оно.

— Тебя хочет увидеть твой брат.

— БЛИН, — говорит он.

Я чувствую в его паузе неохоту. Маркус знает, что я чувствую — и никогда мне этого не простит. Он говорит:

— Режь после: «у меня коленки прям задрожали», — а затем произносит:

— Сейчас иду.

Той ночью я стала приставать к Стивену — просто так, потому что это грустное занятие и потому что он начал пахнуть, как мужчины из категории моих потенциальных знакомых. Днем он постриг себе ногти — в пепельнице у кровати остались обрезки. Я их пересчитала — в обрезках ногтей есть что-то такое, заставляющее тебя проверить, все ли они на месте. И пока я их считаю (в общей сложности оказалось девять), до меня доходит, что главная моя проблема — как сообщить ему, что я его люблю.

Может быть, попросить, чтобы, когда я умру, он положил мое тело в лодку, спустил ее на воду и сжег?

Дотрагиваюсь до его лица в темноте — и слышу, как его дыхание становится беспокойным, сбивается с ритма. Дотрагиваюсь до его груди — и, кажется, моя рука уже не та, что была. Моя ладонь парит по воздуху, облепляющему его бедро, боясь коснуться, а волоски на его коже встают на ее пути.

Медленно-медленно он скидывает с себя одеяло и медленно-медленно нащупывает ногами пол. Отвернувшись, усаживается на край постели.

Наклоняется к полу и вновь распрямляется, глядя на кончики своих пальцев. Он нашел последний обрезок ногтя и теперь кидает его в пепельницу. А я не могу понять, что тут меня сильнее нервирует — кусочки, которые он обрезал, или то, что осталось на его пальцах. Ногти у него толстые, белые и чистые. Когда в кино крупным планом показывают руки с такими ногтями, сразу становится ясно — сейчас эти руки сделают что-нибудь гадкое.

Он снова опускает глаза к полу, отталкивается от кровати и идет в темноте к креслу в углу комнаты. Начинает говорить.

Он говорит со мной о своей жене, о том, что ничегошеньки не понимал. Говорит, что однажды пришел домой, а на снегу во дворе разбросаны игральные карты; висевшие на веревке штаны так смерзлись, что чуть не разломились в его руках.

Он рассудил, что она от него ушла, но, войдя в дверь, увидел ее. Он рассудил, что она ушла, но увидев ее сидящей дома, понял — она беременна.

— Мужчине трудно понять такое, — говорит он.

Снег не давал ей замерзнуть. Как пьяницам. Чем больше разрасталась его жена, тем ярче становилось сияние ее белой кожи — от снега; жилки вен на ее грудях и жилки вен на ее животе разветвлялись голубыми языками пламени, вылизывая ее изнутри. Она росла всю зиму, белая-белая, а с приходом весны, как пшеница, пошли в рост волосы у нее между ног. Но страшно ему было именно зимой: белая жара в постели у него под боком, и живот сугробом у ее набухших грудей, как снег — стены. Ее кровь пела в постели у него под боком, ребенок — ведь это ребенок сидел у нее в животе — кипятил ее кровь. Это ребенок ее грел — был печкой в животе — а Стивен мог делать только одно: класть на ее живот ладони, пока совсем не съежились от холода. И ее кровь, свистя, текла сквозь ребенка, который был вовсе не ребенок, а огонь.

— Тело страшно не тем, что может умереть, — говорит он, — а тем, что может вырасти.

Как-то раз он вернулся домой — он, знаете ли, всегда возвращался домой — и стал кружить вокруг ее тела-солнца, силясь увидеть его оборотную сторону. И задрал ей платье, и прижал к ней ладони — руки у него так замерзли, что казались чужими. От внезапного прикосновения его рук ребенок начал брыкаться.

Ребенок начал брыкаться, говорит Стивен, точно камни в пруд посыпались. В белизне ее живота он увидел собственное лицо, но тут ребенок начал брыкаться, и белизна ее тела растаяла, как тает снег, и он заглянул вовнутрь. Он увидел вещицы, потерянные кем-то, увидел вещицы, разбросанные по канавам, увидел молодую траву и вещицы, которые сгниют под дождем.

А еще — всего на миг — он увидел там свое собственное лицо или, может, просто какое-то лицо, он не был уверен, чье. Умей он рисовать — подумал он — он нарисовал бы это лицо на ее животе, мазок к мазку, цвет к цвету. Он нарисовал бы то, что внутри — веревку в придорожной канаве. Он нарисовал бы свое лицо, которое на один миг стало лицом ангела.

— Мужчине трудно понять такое, — говорит он.

Как объяснить ангелу, что такое презервативы? А про деньги — мертвецу? А про секс — кому угодно?