Оставалось придумать сценарий и подыскать декорации.

Когда в семье заговорили о близком крещении Стасика и генерал упомянул об архиерее, Вера поняла: вот она, идеально продуманная случайность. Калейдоскоп. Лотерея. Случайно выпавший шарик с пятью буквами, покорно сбившимися в ряд для самого красивого имени Артем.

Долгие месяцы наблюдения дали Вере знания бесценной глубины — к окончанию первого курса они грели ее, как прожаренный солнцем песок крымского пляжа. Вера знала мелкие причуды почерка Артема — сплошную черту вместо точек над «ё», иностранный взмах вертикали «к», строчную «а», упрямо лезшую в начало имени. Она выучила наизусть его скромный гардероб — дешевые джинсы, кроссовки с облезшими до черноты носами, узкий серый свитер, две рубашки — голубая и лаврово-зеленая. Дневной маршрут Вера могла нарисовать в виде схемы — какие рисуют местные жители для заполошных гостей города. Из общаги Артем всегда шел в институт пешком по улице Герцена, мимо старой кочегарки, на перекрестке с улицей Коллонтай сворачивал направо, переходил по мосту через реку, всегда задерживаясь у перил на секунду. Пересекал широкий пустырь с полузаброшенной стройкой и выходил к институту переулком Машинистов: справа оставались детская площадка и кубик музыкального театра, где именно в этот час начиналась утренняя репетиция. Вера читала с лица Артема все мысли, которые были на нем написаны, и лучше всех знала, что нравится Артему в самом деле, а что он просто терпит. Точные, до мельчайшей зазубрины совпадения их вкусов той поры радовали Веру: он так же явно предпочитал немецкий язык английскому и третьим, по желанию, учил итальянский — как Вера, поля тетрадей которой испещрены «noi abbiamo, voi avete, loro hanno». Итальянский сразу показался Вере ближайшим из чужих языков, она влет запоминала грамматику, и каждое слово падало ей в память как якорь. Красота немецкого открылась перед ней еще в детстве, когда одна из маминых знакомых, бездетная и потому старавшаяся влюбить в себя Верочку, декламировала «Schlachtfeld bei Hastings». Знакомая провела детство в Германии, почему так вышло, не разглашалось, но Гейне (она говорила «Хайне») был прочитан на безупречном «Hochdeutsch». Вера обомлела, ни разу прежде не думавшая о том, каким красивым может быть чужой язык. Жившие в соседних бараках восточные семьи говорили рваными, булькающими фразами, но совсем не так звучал королевский немецкий, там звуки играли и пенились, как Рейн у Бахараха. В те времена Вере купили первый в жизни учебник немецкого, и она с каждым годом уходила в этот язык все глубже, удивляясь стройной красоте синтаксиса и вместительным словам, которые только глупцы называют непроизносимыми. И тогда, и позже Вере приходилось отбиваться от нападок на любимый язык, обвиненный в неблагозвучии и скомпрометированный австрийским подданным с черным квадратиком усов, склеившим губы с носом. «Немецкий язык красивее английского, важно говорить на нем правильно». Эти слова Артема, небрежно выроненные им по дороге из одной аудитории в другую, Вера поймала с ловкостью жонглера и берегла в своем сердце многие месяцы. Она соглашалась: разве можно всерьез равнять куцый и шепелявый английский с языком Гете и Гейне?

Перед зеркалом Вера копировала жесты Артема, пытаясь смотреть на него так же, как он смотрел на других: внимательно и бесстрастно. Конечно, она еще в самые первые дни приметила тонкий шнурок, с которого съехал к шее и перевернулся маленький крест. И машинальное, быстрое движение сложенных в щепоть пальцев — к сердцевине лба, к пряжке ремня, к правому и левому плечам. Если бы Артем отказался стать крестным незнакомому мальчику, Вера вытоптала бы другую дорожку, но он согласился, а дальше попутный ветер дул в паруса, и стратегически мыслить было некогда, покуда Артем не исчез по дороге из одного храма в другой.

И это была вина Веры. Она расслабилась и почивала на лавровой рубашке, в то время как недремлющая церковь подбиралась к Артему все ближе, изготавливаясь бросить на него широкие черные одежды.

Кто, как не Вера, привел Артема в храм? Сама того не ведая, она много дней подряд жертвовала свою любовь иной вере — пока соперница не забрала себе даже самые мелкие крошки, оставив Веру голодной теперь уже навсегда. А тщательно выстроенные декорации, где не были забыты иконы и свечи, обрушились в минуту, причем тяжесть раскрашенных досок ничем не напоминала собой бутафорскую.

Глазам Артема, видимо, открывалась иная картина: бездушный реквизит обрел дыхание, театр обернулся домом, жизнь началась в церкви, когда ему было двадцать лет.

Редакционные бабоньки, узнав, что Верин муж — священник, пришли в коллективное помешательство. Ахи, охи, ручные всплескивания.

«Как оригинально! Как оригинально!» — восторженно повторяла Алла Баюшева, заведующая отделом культуры «Вестника». Аллу словно заело на этих словах, и она твердила их в упоении, но успевала при этом разглядывать Веру внимательнее прежнего. Вера чувствовала, как меняется ее место в редакционном обществе, как сооружают для нее большую клетку: пойдемте посмотрим, там сидит жена священника!

Муж Баюшевой был адвокатом, и Вера большими усилиями сдержалась от замечания, что муж-священник ничем не оригинальнее адвоката. Чем дальше, тем сильнее жалела Вера о тех давних днях, подаривших ей Артема и в то же самое время начавших отбирать его. И она сердилась — на всю церковь сразу и на многих ее деятелей в отдельности. С особенной, злой страстью Вера думала об отце Георгии, чьим ставленником был Артем. Если бы не он, может, Артем и не решился бы принять сан… В последние же месяцы, когда мужа стали поощрять без всякой меры, Вера научилась ненависти к епископу.

Владыка Сергий и прежде не нравился Вере — слишком молодой для пастыря такого ранга, самоуверенный, грубоватый, к тому же отец непривычно стелился перед ним. Артем же, тот прямо бредил своим епископом, цитировал к месту и не к месту, гордился его благоволением.

Вот почему Вера не долго раздумывала, когда ей предложили написать о злодеяниях архиерея. Она даже обрадовалась, размышляя, как от одного выстрела трагически скончаются сразу несколько ненавистных зайцев: сместят Сергия, Артем разочаруется в пастыре, которого считал духовным идеалом, и следом разочаруется в православии, вскормившем такое исчадие.

Была и другая причина: эту серию статей оценивали в очень серьезную сумму, а деньги были для Веры не лишними. Отец в последнее время не мог похвалиться особенными доходами, вкладывался в свою дачу. Ксения Ивановна ни одного дня нигде не работала, Артем получал жалкие копейки, да и те ускользали в помощь очередным страждущим… Вот Вере и приходилось выкручиваться своими силами.

Заказчика звали Алексей Александрович, с виду — типичный новорус с глазами-щелками, обнаженным черепом и золотой цепью на шее, но говорил при этом складно и не мог скрыть высшего образования, хоть и старался: «Поймите, Вера Геннадьевна, никто, кроме вас, не решится на такую статью, а ваша смелость широко известна. Да и вообще, когда вы увидите все материалы по делу, как журналистка не сможете перед ними устоять!»

Материалы и впрямь не подвели: несколько часов, не обращая внимания на затекшую спину и тупые мурашки в отсиженной ноге, Вера листала раздутую папку — заявления, обращения, свидетельства… Особенно поражало, конечно же, письмо семнадцатилетнего юноши, ученика духовного училища. Владыка едва не изнасиловал мальчика, и Вера шепотом ругалась, предчувствуя сразу и сенсацию, и близкую славу, и возвращение Артема. В письме стояла подлинная фамилия пострадавшего, но Вера решила оставить этот козырь на десерт: может быть, удастся разговорить мальчика, сделать большое, подробное интервью?