— Думайте лучше про себя, — посоветовал Артем и двинулся к дверям. Вслед ему понесся отчаянный мат, и Батыр соскочил с кресла, так что мебельные ножки заскрипели по паркету.

Воспоминания заново разбудоражили Артема, и он чуть не прошел мимо трамвайной остановки. Под ее пластиковой крышей стояла пожилая женщина: ворсистая шляпа сидит на крашеных локонах, тонкие губы намазаны помадой, на лацкане пальто — брошка с камеей. Увидев священника, дама занервничала, прикусила губу. Он встал поодаль, выглядывал трамвай и снова перемалывал в голове каждое слово разговора.

Выходило, что игумен Гурий заручился поддержкой бандитов — иначе с чего бы за него стали ратовать такие личности, как этот Алексей? Он, кстати, всучил Артему визитку в самом начале разговора: надо бы найти, прочитать, что за тип… Вот эта визитка — траурно-черная, с пошлой позолотой, а фамилия смешная, не к лицу: Лапочкин. Батыр, значит, тоже подался в преступники — вот откуда родом рыцарское богатство. И всем им мешает владыка Сергий: интересно, чем он так не угодил этой части николаевских жителей?

— Простите, батюшка… Ничего, если я спрошу?

Дама в шляпе умоляюще смотрела Артему в глаза и нервно крутила на пальце крупное золотое кольцо ажурной вязи.

— Конечно, спрашивайте!

— Что делать, если жить совсем не хочется, просто сил никаких нет жить эту жизнь?

— Почему же вам не хочется жить?

— Ай, даже не спрашивайте!

— Тогда я не смогу вам ответить.

— Извините, просто… я подумала, может, сделать что-то, лишь бы жизнь перестала так меня лупасить. Может, креститься, хотя, знаете ли, я еврейка вполовину…

— Приходите в храм завтра. Вы здесь живете, на Трансмаше?

Если так, то придется отсылать ее в Успенский монастырь — старенькая, вряд ли будет ездить далеко. Но дама покачала головой:

— Нет, я живу рядом с церковью, где раньше был Дом пионеров, а тут я навещала приятельницу, Юлию Марковну. Мой сын, знаете, против верующих, но он теперь в отъезде, и может быть…

К остановке подъехал трамвай, но дама махнула рукой: ей был нужен другой номер. Артем заскочил в двери, крикнув новой знакомой:

— Это церковь Сретения Господня, я там служу. Приходите, спросите отца Артемия!

И потом, глядя из окна на маленькую, высохшую фигурку, подумал: «Не придет».

Для меня дверь к спасительным орбитам захлопнулась навсегда. После огромной, в подвал размером, статьи о «Космее» мама перестала со мной разговаривать и даже в сторону мою не смотрела. Это при том, что Вера сильно выправила текст и убрала из него все обидные словечки в адрес «Космеи».

Чем дальше, тем больше Вера становилась похожей на человека, но временами ее заносило. Зубов объяснял эти перемены диким скандалом, случившимся в епархии, якобы он пробудил в Афанасьевой охотничьи инстинкты. Вера не разъясняла своей роли в этой истории, но молчала о ней выразительнее любых слов.

В словах недостатка не было: что депутат Зубов, что священник Артемий с чисто мужской готовностью продемонстрировать личную логику толковали этот сюжет, а я, развесив уши, как бассет, каждого слушала и верила каждому. Днем Артем горячо уверял, что владыку Сергия оклеветали, а вечером Зубов, усмехаясь, говорил — здесь все правда, и ничего, кроме правды, и может быть, правда еще не вся. В итальянском языке, рассказывал Зубов, слово «правда» употребляется только с определенным артиклем — la verita. Тогда как слово «ложь» сопровождается артиклем неопределенным — una buggia. «Не означает ли это, что лжи в мире много и только правда — одна?» — спрашивал меня Антиной Николаевич.

Зубов… Я млела, как старый толстовский дуб, вся преображенная лучами его обаяния. Очаровалась так, что не замечала ничего вокруг, и тот звонок Лапочкина застиг меня будто на месте преступления. Преступно — взять да и забыть, что сестра твоя на сносях.

Мы как раз обсуждали историю падения епископа. Уже отзаседала выездная комиссия Священного Синода, и теперь церковный Николаевск ждал высочайшего решения.

Вера давно ушла домой, и Зубов вальяжно развалился в ее кресле, ковыряя в зубах разогнутой скрепкой. Странно, ему шли даже такие вульгарные повадки — в мире не было ни одной вещи, которая не подошла бы Антиною Николаевичу. Депутат говорил о владыке охотно и много, хотя обычно он так часто менял темы, что в другом человеке это непременно раздражало бы. А Зубову, ему было можно все. Он думал намного быстрее любого другого человека — и черепашья неспешность мысли вызывала у него гнев.

— Антиной Николаевич, вы же верующий человек, — упрекнула я депутата. — Я слышала, вы даже ходите в храм, верно?

Зубов потемнел лицом и выкинул скрепку в урну. Я тут же решила вытащить ее оттуда и сохранить.

— Ты много знаешь, дорогая. При этом ты не знаешь ничего. Как человек, максимально удаленный от духовных поисков, несмотря на все твои трогательные истории о танатофобии, ты заслуживаешь доверия с моей стороны.

Депутат придвинулся ближе — не ко мне, к столу.

— Думала ли ты, дорогая, что будешь вот так запросто беседовать с богом?